Черная месса
Шрифт:
Все это, и многое другое, — чувствует Габриель, — исходит из ее души. Но сад и полдень полны такой ясности и света, что скорбные слова признания выходят из ее рта, как пар зимой. Она очень собой недовольна.
Бабушка возражает:
— Ты устала, Габриель. Я уложу тебя спать.
Да, она устала, и любопытно — что ей приснится? Сон будет чудесным переживанием, как хлеб, молоко и песнь аромата цикламенов.
Женщина первой входит в дом — обычный крестьянский дом, но не такой, как всегда; знакомый и вместе с тем незнакомый. Бабушка открывает дверь:
— Вот твоя комната.
Габриель сразу узнаёт: конечно, это
Эта комната... эта комната — она сама. Только здесь она — дома. Она думает:
— Итак, это и есть вечность! Почему бы и нет?
Бабушка, на которой теперь чепец монахини, открывает дверь в смежную комнату. Габриель следует за ней. Помещение точно такое же, только здесь нет цветов и стоит маленький книжный шкаф — на верхней полке лежит скрипичный футляр. На столе приготовлены чашка с молоком и хлеб. Но балкончика здесь нет.
Габриель не нужно даже вспоминать старые учебники и скрипичный футляр, чтобы тотчас узнать комнату Эрвина. Старухино лицо становится непреклонным и жестким. Сильным рывком она закрывает окно и ставни. Теперь здесь темно. Она забирает молоко с буханкой хлеба и властно уводит Габриель из комнаты Эрвина в ее собственную.
Потом она ставит на стол еду, осмотрительно и основательно закрывает дверь в комнату брата. Все происходит в молчании. С растущим страхом Габриель спрашивает суровую женщину:
— Что ты делаешь, бабушка?
— Запираю дверь.
— А Эрвину нельзя домой?
— Нет.
— И я больше его не увижу?
— Нет.
Габриель хочет схватить женщину за руку, но хватает пустоту. Она выкрикивает:
— А сюда привести его мне тоже нельзя?!
В два шага бабушка выходит на балкон. Ее спина крестьянки решительно склоняется к перилам. Широко размахнувшись, бабушка бросает ключ вниз, в бездонную глубину. Ответ красноречивый! Она могла бы и не говорить:
— Если достанешь ключ!
Что переживает Габриель в это головокружительное, переполненное отчаянием мгновение? Комната и сон манят ее, мысли об Эрвине и — с не меньшей силой — страстная тоска по запутанным и грязным проявлениям жизни тянут ее вниз. На внезапно налетевшем ветру стоит она на балконе. Еще короткий острый приступ страха... И она бросается, падая все стремительнее, в объятия бесконечного пространства.
Пространство не убивает ее.
Как верный верблюд опускается оно на колени и дает ей мягко соскользнуть посреди самого оживленного перекрестка Берлина.
В это мгновение постовой подает знак. Со всех сторон мчатся вперед автомобили, грузовики, роскошные лимузины, такси. Габриель пропускает, отпрыгивая в сторону, длинную сверкающую великолепную машину, когда вся мощь тяжелого омнибуса наваливается на нее. Нескончаемая сверхчеловеческая боль заставляет ее проснуться.
Когда Габриель после тяжелой операции проснулась в своей больничной палате, никто этого не заметил.
Заметить это было трудно, поскольку больная не подавала никаких признаков жизни. Она одна знала, что проснулась, что снова пребывает в этом мире. У нее не было сил открыть глаза. Но веки ее стали такими тонкими и прозрачными, что она видела все, что происходит
вокруг, и слышала каждое слово, сказанное и даже не высказанное.Сначала она узнала медсестру и ассистента у постели. Ассистент все считал ее пульс. В центре больничной палаты Габриель увидела профессора — доброго человека, который так ей нравился! Он был уже не в белом халате, а в меховом пальто, и собирался уйти. В тени от двери Габриель заметила еще две фигуры, которые, казалось, стеснялись войти в комнату. Одна — незнакомый господин с блокнотом в руке, другой мужчина — Эрвин, ее брат.
Да! Она слышала тихий голос Эрвина:
— И нет никакой надежды, господин профессор?
Каким властным, каким спокойным выглядел профессор в своих мехах! Хоть бы он остался! Габриель услышала:
— Все зависит от ее сердца.
Естественно, от этого зависит все. Как быстро приехал Эрвин! Слышалось его запыхавшееся хриплое дыхание. Он все время вытирал платком лоб. Его пальто — тоже коричневый реглан — расстегнуто. Влажная прядь светлых волос свисает на глаза. Он жалобно спросил:
— Как только это могло случиться?
И стал повторять снова и снова, будто в забытьи:
— Ужасно, невероятно, ужасно...
Слова ассистента, совсем близко, болезненно резанули слух:
— Если б вы знали, сколько пострадавших от несчастных случаев доставляют за день в Шарте! [47]
Незнакомый господин старался придать своему трескучему голосу выражение мягкого сожаления:
— Прошу прощения, но мой долг заставляет задать господам несколько вопросов. Всего лишь формальность! Но, судя по показаниям свидетелей, нельзя исключить попытку самоубийства.
47
Шарте — название университетских клиник в Берлине.
Габриель почувствовала, как возмутился Эрвин, что ее сочли способной на самоубийство.
— Но это ведь бессмыслица, вопиющая бессмыслица!
Господин вежливо заметил:
— По наблюдениям одного очевидца, дама, как слепая, долго бродила у перекрестка, а потом побежала прямо под колеса автобуса.
Эрвин, терзаясь и мучаясь, причитал:
— Вздор, совершеннейшие вздор! Никакой логики!
Незнакомый господин тоном служебного соболезнования осведомился:
— Сколько времени ваша сестра находится в Берлине?
Эрвина, казалось, охватила суетливая разговорчивость:
— Совсем недолго! Вчера рано утром, в семь пятьдесят, она приехала из Австрии поездом через Пассау. К сожалению, случилось недоразумение. Моя сестра послала телеграмму, а я, при той суете, в которой вынужден жить, день и час прибытия прочел неверно. Я ошибся. Поэтому вышло так, что меня не оказалось на вокзале. Я страшно испугался, а потом было слишком поздно. Вы должны знать, господа: Габриель... моя сестра... очень восприимчива ко всему внешнему... я имею в виду... тонкая, чувствительная женщина, слишком расположенная к восторженности. О боже, мы ближе друг другу, чем просто брат и сестра. Мы с детских лет были хорошими товарищами. Она всегда была моим добрым ангелом, ангелом-хранителем, до фанатизма даже. И это — в то время, когда никто в меня не верил... Ах, что я вам тут рассказываю, боже мой, боже мой...