Черная месса

Ужасная гроза! Сад танцует. Деревья гнутся, вцепившись в землю корнями. Небо сталкивает с гор острые скалы грома. И дети кружатся, как листья.

Теперь они сидят в складном домике сада, в беседке. Там совершенно темно. Лишь когда сверкает молния, Габриель видит картинки на стене, которые сама вырезала и укрепила кнопками. Она узнает свои любимые иллюстрации из «Веночка», из «Доброго товарища», из «По земле и по морю» [44] . Она видит также кукольный театр, пыльный и заброшенный стоит он на столе. Фигурки на длинных проволоках прислонились друг к другу или лежат вперемешку. Иногда они резко вздрагивают, как рыбы, уже оглушенные и мертвые, в которых мечется толчками остаток жизни. Эрвин сидит, прижавшись к Габриели, на скамейке. Она тихо шепчет, чтобы Господь ее не услышал:

44

Штутгартские издания: «Веночек» — иллюстрированная газета для девочек; «Добрый товарищ» — иллюстрированная газета для мальчиков, «По земле и по морю» — иллюстрированная газета.

— Не зажечь ли керосиновую лампу, Эрвин?

— У меня... кажется... с собой нет спичек, Бела. А ты, ты боишься грозы?

Она вся дрожит от страха. Но Эрвин — мужчина.

— Я совсем не боюсь грозы. Страх перед крохой электричества? Собственно, Господь Бог — тоже не что иное, как электричество. Посмотри-ка.

И Эрвин бесстрашно распахивает дверь и шагает в гущу бури. Яростный зигзаг молнии и трескучий раскат грома. Смеясь, Эрвин возвращается в темноту.

— Это — пустяки для человека, который четырнадцать дней беспрерывно находился под ураганным огнем.

Габриель берет брата за руку. Она боится, что наказание поразит его за богохульство. Вместе с тем она восхищается. Да, таков Эрвин, для которого ради опасности и стоит жить. Он же гладит ее, его жадные пальцы лакомятся ее ладонью.

— Почему ты боишься, Бела, когда я рядом? Пощупай-ка мои мускулы! Я сильнее даже Хальдхубера из четвертого класса.

Он пододвигается все ближе.

— Ничто не может разлучить нас, Бела! Мы будем последними людьми на земле.

Габриель жалобно стонет. Но она счастлива. Голос Эрвина становится тише и глуше:

— Я никогда не женюсь, и ты никогда не выйдешь замуж, Бела!

Весь мир — сплошной ливень. Всемирный потоп. И беседка уплывет по воде, как ковчег. Несколько ласточек, которые перед дождем залетели в домик, щебечут и порхают над головами брата и сестры. Эрвин целует Габриель.

Теперь она знает, что это сон, и не отклоняется; губы их соприкасаются.

Однако сквозь бесчисленные голоса дождя, что рысью сотен карликовых лошадок дребезжит по древесной мостовой, сквозь эти нескончаемые голоса звучит другой, далекий и неземной женский голос:

— Эрвин! Габриель!

Бабушка, стоя на террасе невидимого дома, зовет детей.

Габриель отстраняется, чтобы повиноваться зову.

Эрвин же хватает ее, причиняя боль, и тянет обратно во мрак:

— Останься, Бела, я хочу тебе что-то показать!

Габриель в волнении ищет дверь:

— Оставь меня, Эрвин, оставь!

Но, как поспешно ни ощупывает она дрожащими руками стены, дверной ручки не находит. Дверь утонула, исчезла.

— Габриель, Эрвин!

В далеком, зовущем голосе звучит полное страха предостережение и угроза.

Габриель выплывает из сна.

Комната отеля. Ах да! «Австрийский Двор»! Кто здесь?

Эрвин смотрит на сестру загнанным и недоверчивым взглядом.

— Я мешаю тебе, Габриель? Я пришел, только чтобы ненадолго взглянуть на тебя.

Он не снимает пальто. Она неподвижна. В дешевом номере гостиницы быстро темнеет, а Эрвин все мрачнеет.

— Ты можешь получить столько билетов в театры и на концерты, сколько захочешь.

Габриель неподвижна.

— Советую тебе походить по театрам, послушать музыку, современную музыку.

У Габриели в ушах звучат ужасные слова: «Я уж от нее как-нибудь отделаюсь». Она неподвижна.

— Таких прекрасных концертов и замечательных театров ты не можешь себе даже представить! Чего только нет у нас в Берлине!

«У нас»! Габриель неподвижна. Но она всегда знает все, что происходит в душе Эрвина. Она знает, что он отходит от нее, что даже в отсутствие Юдифи он повторяет только ее слова. Еще она знает, что ему стыдно за себя.

— Поверь мне, Бела, в провинции лишь прозябают. Провинции свойственна отсталость, отсталость действует на человека разлагающе. Нужно приспосабливаться к современности. Если уж ты здесь, пользуйся временем!

Габриель будто издалека слышит свой голос:

— Для театров нужно красивое платье. И образованность, которая доступна здесь только Юдифи.

Она смотрит на землю, покрытую влажной и грязной осенней листвой. Она сидит с Эрвином на жесткой деревянной скамейке городского парка. Туман затемняет дуговую лампу. Серолицые плетутся по дорожке. А за спиной Габриели стоит Юдифь.

Как осторожно ни подбиралась она к скамейке в своих мягких замшевых туфлях, осенняя листва все же слегка зашуршала.

Габриель чувствует, что в этом пространстве направлено против нее что-то острое и колкое. Шляпная булавка, может быть, или взгляд. Она не уверена, подкралась ли Юдифь только для того, чтобы подслушать ее разговор с Эрвином и не оставлять мужа одного, или выбирает момент нанести удар. Она бы это сделала! И без раздумий! Габриель слишком устала, чтобы обернуться и разоблачить убийцу.

Она слушает Эрвина:

— Я чувствую, Габриель, что твое представление о Юдифи искажено. Она — чудесный человек, и ты должна приложить все усилия, чтобы лучше ее узнать. Она происходит, конечно, из другого слоя общества, чем мы, из намного более деятельного круга, но я нашел в ней первую и единственную умную женщину, и прекрасно ее понимаю.

Габриель неподвижна. Юдифь стоит не шелохнувшись.

Эрвин не отступает, неустанно восхваляя Юдифь:

— Ты, конечно, не можешь верно об этом судить. Зато я после войны способен был оценить ее в полной мере. Тогда царила какая-то меланхолия гибели, безразличие конца. Что из меня получилось бы? Я не умел жить и никого не знал. Таких, как я, были сотни. Если бы Юдифь не встретила меня, я сидел бы сейчас на эстраде ресторана или вторым скрипачом в оркестре оперетты.

Габриель неподвижна. Юдифь словно застыла.

Речь Эрвина все проникновеннее:

— Юдифь происходит из высшего общества. Все блага жизни для нее привычны и естественны. У тебя нет критерия, чтобы увидеть Юдифь в истинном свете. Мы — из хорошего старинного рода, и о нашей юности я не могу сказать ничего дурного. Но эта ужасная узость, Бела, в которой мы выросли, эти суеверия, скованность, ограниченность! Мне почти стыдно за себя! Видишь ли, Юдифь показала мне иную сторону жизни!..

Габриель неподвижна. Юдифь тоже.

Эрвин настаивает: