Черная шаль с красными цветами

–  Ба-атя… не оставляй меня тут… Во-озьми с собою… Федор растрогался и, как мог, попытался успокоить девочку:

–  Немного теперь осталось, доченька, потерпи. Скоро возьму. Заберу Георгия, и поедем. Опять будем вместе жить. В своем дому, с бабушкой. Недолго осталось, потерпи чуток…

Но в городе ждало Федора новое испытание.

–  Туланов Георгий? Как же, как же… Личность у нас известная. В прошлом году Туланова Георгия пришлось отправить в колонию для несовершеннолетних,- рассказывал Федору мужчина-директор,- Недолго он пробыл у нас. Два раза милиция ловила на воровстве. Наловчился подделывать кассовые чеки в магазинах. Такие дела. Потом дома начал приворовывать, здесь, у нас. Ну что нам оставалось, сами посудите?

В голосе директора слышались слабые нотки оправдания. А у Федора голова готова была упасть с плеч - от стыда. Его сын, родной сын, родная кровь - и стал вором! Вот до чего… Господи! Гос-по-ди-и… за что так сильно бьешь, господи?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

В Изъядор Федор Туланов вернулся уже после Октябрьских праздников. Раньше не позволила осенняя распутица, пришлось даже устроиться на лесопильный завод в ожидании зимней дороги. Почти месяц пилил доски. А по выходным дням ходил к Георгию. В субботу вечером отправлялся, приходил и ночевал там, в колонии. А в воскресенье весь день проводил с сыном. Разрешали. Вечером шел обратно в город, расстояние порядочное. Утром вовремя нужно попасть на работу, а это тоже конец не малый. Хотел Георгия взять с собою, под расписку или честное слово - как там полагается,- но, оказалось, никак не полагается. Появился отец - и хорошо. Но годик пусть, мол, отсидит. Там и школа есть, учат ребят, и плотничать-столярничать тоже учат, это отдельно. Все при деле. Ну, душу, конечно, никто на них шибко не тратит, чужие все-таки…

Георгий слово дал: воровать больше не станет. Но с тяжелым сердцем уезжал Федор от сына-подростка. Как бы не поломали парнишку казенные стены… При живом-то отце.

На обратном пути навестил Октябрину, обсудил с директрисой ее судьбу. Решили: он приедет за дочкой в зимние каникулы и заберет ее. Пока она поучится здесь, а он устроится на работу, определится в жизни. Октябрина плакала, чем вконец расстроила отцовское сердце, но в чем-то и успокоила: вспомнила все же родителя… Слава богу - вспомнила.

Когда до родной деревни оставалось совсем немного, Федор даже шаг убавил, сознательно себя притормозил. Чтобы не попасть в деревню до темноты. Ни с кем он не хотел видеться, ни с кем говорить. Только с матерью.

Вот как она, жизнь, повернулась для Федора: уже и люди не нужны стали…

Мать долго стояла, прижавшись к сыну. Не плакала, только вздрагивала сухоньким телом.

–  Теперь-то, сынок? вовсе отпустили? или как?- спрашивала она, Федор отвечал, мать почему-то не слышала и снова спрашивала, теми же словами. На середине стола дымила коптилка, Федор осторожно убавил огонь. Даже в честь возвращения сына мать не могла возжечь лампу, не было керосину. Накрывая на стол, она говорила:

–  Кузьма, товарищ твой русский, недавно опять заходил. Денег мне оставил, здоровья желал. Добрый человек, дай бог и ему здоровья.- Мать повернулась к иконам.- Господи, побереги ты всех хороших людей, побереги!- возопила она как последнюю просьбу.- Дай всем доброго здравия, многие лета и счастья в этой-то жизни. Позволь, господи, хорошим людям пожить по-людски, не все же Зильганам воля…

Услышав ненавистное имя, Федор сжал зубы. Потом тихо спросил:

–  Где он теперь?- имени не произнес. Мать и так поняла.

–  Охотничает вроде бы… С начальников, сказывают, его скинули, натворил чего-то. Говорили мне, будто с нашей избушки, на Ошъеле, охотничает. Вишь, как удобно стало: изведи хозяев да и пользуйся, что другие всю-то жизнь наживали… Сами век свой от шалаша охотились, избу, вишь, недосуг срубить. А теперь - как хорошо, из чужой избушки да на чужой тропе… Скажи ты мне, Федюшко, и што за времена такие настали, што власть этаких мироедов балует да милует?..

Федор не ответил. У него стучало в висках, гнев ударил в голову. Кто не охотник потомственный, кто не мучился в лесу, догоняя зверя, кто не сушился у костра среди снегов и метели - тому не понять гнев Федора Туланова, когда он услышал, кто пользуется его родовыми угодьями…

«Моими ловушками в моих угодьях… мои тропы топчет…»

Федор поел вместе с матерью. Наколол дров, растопил печку: в доме было сыровато. Весь родительский дом обошел с фонарем - и сени, и сеновал, и на чердак слазил. А мысли о Зильгане не оставляли.

«Этакая сволота все еще дышит…»

–  Мама, что-то я ружья не найду?- спросил Федор.

Он отыскал и запыленные лыжи, подбитые камусом - лосиным мехом, и лыжную обутку, и лузан. А ружей нигде не увидел.

–  Ты уж прости, Федюшко, отцово да Гордея ружья продала я, как стало совсем невмочь. Доходило ведь… крошки в доме нету.

–  А мое?

–  Не знаю, сынок. Как увезли Ульяну, кое-что из вещей я взяла - лыжи твои, обутку, зипун… а ружья и не видела.

Спал Федор плохо. Неуютно стало в родительском доме, где вырос и учился понимать жизнь. На полатях было тепло, а уснуть не мог. Чуть веки смежит - то Потолицына пальцем грозит, то черный снаряд вылетает из скважины, унося за собой половину вышки, то Кузьма, с которым работали в одну смену, что-то яростно начинает доказывать, Федор слышит, но не понимает ни слова, силится понять, а - никак. И - просыпается в поту. Потом в глаза назойливо лез крутящийся шкив, Федор и во сне знал: вот-вот он слетит с вала и снесет угол барака, и все ждал, ждал, а шкив крутился, крутился, и душа уставала ждать, и он снова просыпался.

Мать уже встала, гремела у печки в своих хозяйственных хлопотах. Федор не стал испытывать судьбу, тоже поднялся, начал помогать матери. В большой избе они остались теперь вдвоем… И это было страшно… Уже вчера Федор знал, что пойдет в охотничью избушку на Ошъеле, обязательно пойдет. Он даже знал, что скажет Зильгану, когда увидит того в своих угодьях…

Собираться он начал после завтрака. Мать заметила сборы, спросила:

–  Куда ж ты, сынок? Отдохнул бы.

–  Хочу в лес сходить, мама. Поздороваться надо с пармой. Сколько лет не был… вольным… Пойду.

–  Сходи тогда, Федюшко.

Чувствовало ли сердце материнское, куда и зачем собрался сын? Нет, наверное. Если бы поняла она, остановила бы. Федор оделся. Засунул топор за пояс. Взял под руку свои лыжи. В лес вышел задами. Через полверсты попал на лыжню, которая явно вела в сторону Ошъеля, к его охотничьей избушке. Вот оно как, по нашей тропе ходит, по родовой, извечной. Это до какой же наглости дойти надо, чтобы жить так в деревне…

Около избушки никого не было. Конечно, кто же станет сидеть днем под крышей, если пошел на охоту! Федор снял лыжи и приставил их к задней стенке. Как всегда. Вытащил топор… но не воткнул его в бревно. Взял с собою. Вошел внутрь. В избушке было тепло, но Федору послышался какой-то дурной запах. Вот странно, человек дурной - и запах от него дурной… И с годами, похоже, запах этот приметно крепнет… Как же станет от Зильгана разить перед тем, как господь призовет его?..

На столе стояла лампа. Эко разбогател Зильган, в охотничьей избушке с керосиновой лампой живет. Федор маленько проветрил избушку, приоткрыл дверь. Потом дверь притворил и опустился на лавку. Топор положил под ноги. Так и сидел, долго, не шевелясь и ни о чем не думая.

Когда совсем стемнело, послышались хлопки лыж: идет Васька. Федор не шелохнулся. Слышал, что на улице делалось: вот, воткнул топор в угол избушки. Снял лыжи, поставил под навесом. Ружье повесил на гвоздь, слышно, приклад легонько ударился о стенку. Теперь - шуршит, стало быть, стаскивает лузан. Вот тоже повесил. Сейчас войдет. Дверь открылась, пропустила Зильгана. Он сделал шаг к столу и остановился, повернулся к дверям. Голос тревожный, будто и вправду кого ждал: