Черная тетрадь
Шрифт:
– Ой, как мне плохо! Я уже и активированный уголь выпила! Тебе хорошо, ты не пьёшь! Говорят, капустный рассол помогает!
А дед считает, что я мешаю их алкашке учиться! Да она и не ходит никуда, всё дома сидит. По комнате раскидано нижнее бельё, книжки закладывает картонками от весьма неприличных вещей.
Мне нравится его бесить. Как когда-то и мать Летовой. Как он, такое хамло, такой грозный, совершенно беспомощно причитает:
– Наташа, ты уже час с одной девочкой занимаешься!
А может, зря я назвала Алкашку Алкашкой? Надо было так прозвать Бурундукову. А Алису – Фашисткой. За её деяния.
11 марта 1999,
В понедельник, приехав из Гребнева, я стала читать «Стилиста» Марининой.
«И эту жизнь ему придётся как-то прожить, хочется ему этого, или нет».
Это думы ещё не старого инвалида-колясочника в роскошном, специально оборудованном коттедже на самом юге Москвы. И до чего они созвучны моим!
«Ты сидишь в клетке, а вокруг тебя летают бабочки».
А это образ из японской поэзии.
12 марта 1999, пятница
Сегодня вновь поехала во Фрязино. Я с детства очень люблю этот маленький, просто игрушечный, городок.
В этот раз дошла до Вокзальной улицы, а там солдаты:
– Извините, у вас рубля не найдётся?
– Да я зарплату давно не получаю, извините…
У меня и правда всего пять рублей на обратную дорогу.
И мысль: ты – ничтожество! Никакой зарплаты тебе не положено!
Зашла на станцию Фрязино-Пассажирская, вокзал. Уютная такая, хорошенькая. Бездомный пёс лежал с краю, запорошенный снегом, как битым стеклом. Хоть бы в кассу заполз! Идут два пьяных мужика:
– А ну что это тут за шавка? Щас я её!
– Да иди, иди ты спокойно.
Ещё один Сафронов выискался, выродок! Только пьющий! А я всегда считала, что все мужики любят собак, и ненавидят кошек!
Хотя… Помню заметку в «Московском комсомольце» из рубрики «Срочно в номер!» Так рассказывалось о кобеле редкой разновидности догов. Пьяные мужики поспорили, отбили ему почки и напоследок…отрубили топором заднюю ногу. Отчим прочёл и отреагировал следующим образом:
– Ты это читала? Гы-гы-гы!
И я тоже тогда удивилась, как и сегодня.
А вот две девочки, лет четырнадцати-шестнадцати.
– Бедненький ты мой, что ж ты тут лежишь! – присаживается на корточки и гладит его стеклянную шерсть. – Так жалко, что не могу просто! – говорит она подружке.
А в окошечке кассы сидит жёлтая и полосатая, как оса, кошка, и смотрит на мир зелёными, как крыжовник, глазами.
Вот бы съездить в Гребнево! И посмотреть, далеко ли до Новофрязино. А может, к Алкашке в гости зайти? Повод есть – чашечку передать. Рассказать со смехом, как меня выкинули, как ненужный хлам.
Но этим днём я осталась довольна: хорошо погуляла.
А вечером мама со своей мистикой:
– Год назад с тебя сняли шкурку, сегодня у Виталия Ивановича день рождения, вчера у нашего Вити мать умерла. Так что месяц очень плохой.
Чем? Тем, что Сафронов меня предал и бросил на произвол судьбы, это да. Но дела давно минувших дней, дни рождения и смерти ушедших людей… бред.
13 марта 1999, суббота
Газета «Завтра» – мой верный единственный друг. Я аккуратно складываю все номера и прячу в гардеробе. Отчим с мамой раздавили, наверное, ни один пузырёчек. И тут он вспомнил обо мне.
– Архивы! Я их как-нибудь скоро начну бомбить!
– Обожрался! Что ты до неё …!
– Да
я про этого человека скоро книги начну писать! Как Чехов! И их напечатают, вот увидишь!– Да кому ты … нужен! У тебя на хлеб-то денег нет, ни то, что на публикации!
– Она …! Архивы! Что она их тащит в дом!
– Да хобби у неё такое!
Я внимательнейшим образом читаю местную газету, жду в ней статью Сафронова. Он так на неё надеялся, так полагался, – что эта публикация всё изменит, и в фирме деньги сразу появятся. И я тоже в это верю, но боюсь, что он напишет про наши «общественные начала», и об этом узнают родители!
Но месяц прошёл, а статьи нет и нет. И я впервые обращаю внимание, что пишут одни и те же корреспонденты: Ольга Рожкова, Татьяна Фролова, Владимир Лобанов, Валентина Чеклина. Для чужаков, какого-то там выскочки Сафронова, в газете Администрации района, места нет. Только на платной основе.
И я осознаю, что никогда у Сафронова ничего не получится, раз не выходит такая мелочь. А я попала в огромную беду, в яму, каменный мешок, в ловушку, на крючок, в белорусское болото.
Конечно, они там считают, что победили! Что я, как миленькая, всё рассказала родителям.
Нет, я по доброй воле ничего не скажу. Они не помогут, будут только «пузырёчек давить».
Мне западло им говорить.
В четырнадцать лет я тоже очень сильно провинилась, и мама тогда сказала: «А ты знаешь, что я могла бы тебя просто избить?»
Заметки на полях 20 лет спустя
И сесть в тюрьму лет так на восемь. Если тяжкие телесные будут.
14 марта 1999, воскресенье
Я с детства люблю всё польское, чехословацкое, венгерское, – книги, мультфильмы, фильмы. Вот чех, писатель Вацлав Ржезач. Он не раскручен, как Карел Чапек или Ярослав Гашек, известен только отдельным эстетам вроде меня. И у пана Ржезача есть роман “Svedek“ – «Свидетель» (так и хочется приписать – Иеговы). Помню, как читала его в школе на химии. И есть там совершенно омерзительный персонаж – Эммануил Квист, пришелец в небольшом, выдуманном южночешском градце Бытень. И он так пуст, что принимает, как радиоприёмник, чужие чувства: ненависть, похоть…
Заметки на полях 20 лет спустя
Сейчас эту книгу записали бы в жанр «магического реализма».
А есть Константин Ушинский, я в детстве любила его рассказ про мальчика, по рассеянности отправившего бабушке в письме чистый листок. И поскольку конверт был пуст, то по дороге приставал ко всем письмам в почтовой карете.
И я как этот жуткий Эммануил Квист (хотя на него больше бухгалтер Курицын смахивает), и пустой конверт. У меня нет своей внутренней жизни.
И моя мама. Она живёт жизнью соседей и случайных прохожих. Подглядывает, подслушивает, распаривает чужие письма и аккуратно заклеивает.
Соседка из примыкающей однокомнатной забрала древнюю мать к себе, а квартиру сдала молодой паре, Жене и Вадиму. Я их ещё в январе напугала, и никакой отъём ключей мне не помеха. Позвонила, спросила Екатерину Максимовну.
– А она уехала к своей дочке, – приветливо сказала Женя.
– А я хотела квартиру снять.
И Женя сразу стала не злющей, а какой-то возмущённо капризной: