Чернила

— Священник говорил, что ты будешь молить о прощении или пощаде.

— Я не прошу о пощаде. Я прошу не делать этот выбор, чтобы много лет спустя, когда ты не увидишь, как растет мой ребенок, когда не будешь знать, где твоя дочь и жива ли она, ты не вспоминал свое решение с сожалением.

— Если ты выбрала такой путь, то я не пожалею, что прогнал тебя, — ответил он.

Боже, это терзало ее душу. Она не могла поверить, что мужчина, давший ей жизнь, помогавший матери при родах, мог смотреть на нее так, словно она не была человеком.

Слезы собрались в уголках ее глаз, но она не давала им пролиться.

— Жаль. Ты — мой отец. Ты не должен прогонять детей только от того, что считаешь их другими.

— Ты не другая, Ирен, — он потянулся к ее ладоням, но опустил руки в последний миг. Пустыми. — С тобой что-то не так, и я хочу это исправить.

Слеза покатилась по ее щеке, но она улыбалась, качая головой и отказываясь верить его словам.

— Разве ты не видишь? Только ты думаешь, что со мной что-то не так.

— Многие считают тебя ненормальной.

— Я не хочу, чтобы ты их слушал, папа, — еще слеза покатилась по ее щеке. — Я просто хочу быть собой и не стыдиться этого.

Ее слова достучались до него, потому что его глаза расширились, и он отклонился от нее.

— Я не могу принять тебя такой, Ирен.

Настал тот миг? Она могла объяснить ему, что не была монстром? Она не была одержима. Ее душа была прежней, той девочкой, которую он растил и поднимал, когда она падала на коленки. То, что она была такой, видела мертвых, приняла татуировки и изменения в мире, не делало ее монстром.

И когда отец посмотрел на нее, она увидела его. Папу, который ловил с ней светлячков в ночи. Папу, который давал ей конфету, когда мама не смотрела, подмигивая за столом. Он еще был там, подавленный годами страха.

Страха из-за различий. Из-за того, каким станет мир, если что-то изменится. Страха, что его девочка будет не такой, как он думал.

— Пап, — прошептала она, протягивая руку.

Голос прогудел с порога — тот, что звучал в ее кошмарах — и она сжалась.

— Я же говорил вам не оставаться с ней наедине?

Пастор Харрис, который хотел изгнать из нее демона и пытался уже много раз. Он стоял на пороге, выглядя как мужчина, приглашенный на званый ужин.

Но он был не таким. Она знала, что под выглаженным костюмом прятался монстр. Он хотел видеть ее боль, потому что она уже много раз перехитрила его.

Ирен скрипнула зубами и хмуро посмотрела на него.

— Почему?

Он улыбнулся в ответ.

— Потому что демон в тебе попытается убедить его не делать то, что мы задумали. Он хочет оставаться в тебе, милая. Мы не можем слушать яд, что он испускает между клыков и раздвоенного языка.

— Я не одержима, — рявкнула она, словно ударила хлыстом, надеясь, что они попадут по его лицу.

Ему было все равно. Его улыбка стала хищной, и он посмотрел на ее отца.

— Пора. Чем дольше мы ждем, тем сильнее демон вонзает в нее когти.

Казалось, кто-то накрыл голову отца одеялом, и мужчина, которого она узнала, пропал. Он встал и протянул ей руку.

— Идем, Ирен.

— Папочка, нет, — прошептала она, качая головой.

— Так лучше для тебя.

Они смотрели на нее, и она знала, что не одолеет их. Она могла кричать и царапаться, сколько хотела. Она не победит.

Она хотя бы могла сохранить достоинство. Ирен проигнорировала руку отца и встала с кровати сама. Она расправила плечи, подняла голову выше и решила молчать.

До самого конца.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Букер смотрел на дом старого типа и готовил себя к змеям, живущим за стенами. Там он будто родился, хоть и не в прямом смысле. Его ирландская кровь была издалека.

Но тут был создан монстр. Тут его учили убивать, охотиться. Тут на его тело нанесли татуировки, уничтожили его разум на много лет, и он едва узнавал себя.

Поместье Пинкертонов было богатым и красивым. Белые мраморные колонны поднимались на два этажа, ивы опускали ветви в пруд. Сад был идеально ухоженным, в нем цвели синие гортензии.

Другие посчитали бы дом милым. А его обитателей — добрыми. Старые деньги, кто еще тут мог жить? И они были теми, кто помогал несчастным.

Жаль, Пинкерторны могли это делать. У них было больше денег, чем было им нужно.

Но они решили не помогать другим. Им было проще оставаться эгоистами.

Букер выдохнул и пошел по гравию к дому, где все началось. Камешки хрустели под его ногами. В доме залаяла собака.

Красная дверь медленно открылась, и стало видно морщинистое лицо и недовольный взгляд, служанка увидела его. Она была в традиционном черно-белом платье горничной, хоть оно уже висело на ее древней фигуре мешком.

Она не должна была работать. Матильда была с Пинкертонами, сколько он помнил, и она всегда была старой. Женщина вредила сама себе, работая до гроба.

Может, этого она и добивалась.

— Букер Пинкертон, — сказала она, недовольно кашлянув. — Не думала, что еще увижу твое лицо.

— И я, Матильда. Отец дома?

— Он занят, — она стала закрывать дверь, но замерла, когда он сунул ногу в проем. Матильда посмотрела на оскорбительную конечность, кашлянула снова. — Уйди.

— Нет. Ты приведешь ко мне отца, — не его отца, но главу семьи, который принимал все решения. Он настоял на этом титуле, ведь он имел значение в семье.

Многие Пинкертоны относились к этой семье не по крови. Они сходились отовсюду и клялись в верности отцу. Они работали, убивали, отдавали деньги. Но им хорошо компенсировали, и все жили в роскоши.