Черное перо серой вороны

– Чаю? Чаю – с удовольствием. На улице так жарко.

Они сидели и пили чай. Валера оглядывал комнату: все в ней блестело, все говорило о былом достатке. Аделаида рассказывала о себе:

– Родилась я в Оренбургской губернии. Станция Донгузская, поселок Первомайский… Может быть, слышали?

– Нет, не доводилось, – ответил Валера и осторожно потянул в себя горячий чай.

– Дыра. Мой будущий муж служил командиром взвода на военном полигоне. Потом армию стали сокращать, делать в нашей дыре нечего, и… привез он меня в этот Угорск. Тоже дыра, но чуть побольше. Работы нет, перебивались мелкой торговлишкой. Мой муженек стал попивать. Дальше – больше. Ну, скандалы. Хотела уехать на родину: хоть и дыра, а родная. А он возьми и по пьянке свались с крыши второго этажа. И прямо на железную оградку вокруг клумбы под окном. А оградка такая, знаете ли, с пиками. Ну и… до больницы не довезли. Так вот и стала я вдовой и хозяйкой этой вот двухкомнатной квартиры. Работаю на Фуке упаковщицей. Работа как работа. Другой не нашла. Да и образование у меня одиннадцать классов, – можно сказать, что никакого. – И, посмотрев на стенные часы, вздохнула: – Мне пора во вторую смену.

Она поднялась из-за стола, взяла с полочки черную сумочку, остановилась в нерешительности.

И Валера глянул на часы: они показывали половину шестого. Странно, но ему не хотелось никуда уходить от этой женщины с тоскующими глазами. И отпускать ее тоже не хотелось.

– И когда вас ждать? – спросил он, тоже вставая из-за стола.

– Около двенадцати. Возьмите ключ. Постель я вам постелила в большой комнате на диване. Будете уходить, просто захлопните дверь. Если захотите чаю…

– Спасибо. Чаю я точно захочу, но я вас подожду – вместе попьем, – произнес Валера с чувством и, взяв тонкую в запястье руку женщины, поднес ее к губам, не отрывая глаз от ее лица и видя, как в беспомощном ожидании невозможного опустилась ее нижняя губка, обнажив мелкие, но очень белые зубы.

Валера приблизился к Аделаиде почти вплотную, взял одной рукой за талию, но женщина, будто очнувшись, шагнула назад, высвободила руку, пробормотав извиняющимся тоном:

– Мне на работу, Егор. У нас на этот счет строго, так что вы уж…

– Я вас буду ждать! – повторил Валера с чувством.

Проводив Аделаиду до двери и еще раз поцеловав ее руку, он закрыл дверь и некоторое время стоял в раздумье, слыша, как цокают, затихая, каблуки по ступенькам лестничных маршей. Затем убрал со стола, помыл в раковине посуду холодной водой и, вернувшись к столу, стал записывать в большой блокнот все, что с ним приключилось, начиная с раннего утра, когда он сел в электричку.

Глава 27

Три дня, оговоренные Нескиным, миновали, и он отбыл из Угорска по своим делам. Перед отъездом долго обсуждал с Осевкиным положение на комбинате и возможные варианты его развития, а так же способы сокрытия доходов и увода денег за рубежи «любимой родины», упоминание о которой обрастало слышимыми и почти зримыми кавычками. Если экономические проблемы были решены довольно быстро и без излишних споров, то Нескину с большим трудом удалось уговорить Осевкина не принимать никаких мер и даже не искать никого, кто мог быть причастен к писанию провокационных лозунгов.

– Крайние меры лишь подольют масла в огонь и неизвестно, куда приведут, – говорил Нескин своим убедительным голосом, потирая то свой вечно шершавый подбородок, то дергая себя за угреватый нос. – А так, Сева, все заглохнет само собой, будто и не было. Поверь мне на слово. Особенно в том случае, если ты выдашь им зарплату. Пусть не всю сразу, а по частям. Заправилы, устроившие акцию, воспримут выдачу зарплаты как свою победу и на какое-то время будут поглощены тем, как эти деньги потратить. А те, кто попытается давить на хозяина и дирекцию ФУКа дальше, окажутся в изоляции и выдадут себя с головой. Но трогать их не стоит даже в этом случае. Надо проявить христианское терпение и снисхождение к заблудшим овцам, ибо худой мир лучше доброй ссоры, – закончил свое напутствие Нескин и даже соединил молитвенно пальцы рук, но тут же опомнился под неподвижным взглядом Осевкина и снова дернул себя за нос.

Осевкин слушал бывшего своего наставника и пытался понять, серьезно тот говорит все эти вроде бы правильные слова, похожие в то же время на те, которыми сыплют балаганные юмористы, или за этими словами стоит что-то еще, что он, Осевкин, не заметил или не понял в бесконечном потоке слов, извергаемых с экранов телевизоров политиками всех рангов и направлений. Дождавшись, когда Нескин иссяк, Осевкин вскинул голову и заговорил сам, тщательно подбирая слова:

– Может, ты и прав, Арончик, но, как нас с тобой учили на юрфаке, преступник должен сидеть в тюрьме. Так вот, мы с тобой когда-то сами были преступниками… во всяком случае с точки зрения той власти. Теперь мы – честные бизнесмены. Теперь преступники те, кто хочет подорвать основы существующего строя. Мне этот строй нравится. Пока. Роли поменялись, Арончик. Теперь эти должны сидеть в тюрьме. Или ты мыслишь иначе?

– Но ты согласен, что твои работники заработали деньги, которые ты им не платишь?

– Согласен, но лишь отчасти.

– Вот и они правы со своей стороны тоже отчасти. Если же исходить из буквы закона, то их часть перевешивает твою. Заткни им глотку хотя бы частью зарплаты – и все успокоится.

– Черт с тобой, Арончик! – согласился Осевкин после долгой борьбы с самим собой. – Пусть будет по-твоему. А там поглядим.

Может быть, Осевкин и не внял бы этим наставлениям своего партнера, если бы о том же самом и почти теми же словами не говорил с ним накануне мэр Угорска Чебаков, глядя на возникшую проблему со своей колокольни:

– Это, Сеня, дело сугубо политическое, его к уголовщине не пришьешь, – вещал он, вышагивая по кабинету Осевкина вдоль стола, заложив руки за спину. – Я проконсультировался со знающими людьми, – произнес он, вознеся глаза к потолку. – Так вот, эти люди настоятельно посоветовали мне прикрыть это дело без шума. Я, разумеется, не сказал им, чем вызван конфликт, но они умные, сами догадались. Опять же – выборы на носу. Прошлые выборы прошли достаточно успешно, хотя оппозиция предъявляла нам притензии по части подтасовок. Но раз на раз не приходится, Сева. Могут прислать к нам европейских наблюдателей, с этими сладить будет труднее. Да и народ может не пойти, проигнорировать, так сказать, проголосовать ногами. Нам это надо? Делай выводы, Сеня. Делай выводы, – закончил Чебаков трагическим голосом.

И Осевкину пришлось выводы сделать. Да и собственный опыт, как и опыт других, и те знания, что он получил на юрфаке, говорили ему о том же: народ – это такая сволочь, что он спит-спит, терпит-терпит, а потом вдруг очнется и давай крушить все и всех подряд. Тюремный и лагерный опыт в этом смысле кое-чему Осевкина научил тоже. Однажды нечто подобное случилось на лесоповале, но он запомнил этот случай на всю жизнь.

А дело было вроде бы обычное, не сулящее никаких последствий: ворье, отказывающееся работать, с презрением относящееся к «мужикам», то есть к людям, далеким от преступного мира, их трудом, между тем, пользовалось и на зоне: оно командовало кухней, раздачей, и прежде всего кормило самое себя, а «мужикам» доставалось то, что останется. И это длилось не день и не два, а было «узаконено» ворьем и принималось остальными как должное. Но случилось так, что кто-то из этих «мужиков», из новеньких, «возник» против воровских порядков. Увы, его голос оказался «гласом вопиющего в пустыне»: никто его не поддержал из страха за свою шкуру. И результат не заставил себя ждать: утром безрассудного смельчака нашли разрезанным на части бензопилой «Дружба». Блатные ходили, задрав вверх носы, порции работягам были урезаны до крайних пределов. Тут-то все и началось. Началось стихийно, без всякой подготовки, но поднялась вся масса «мужичья», и даже те, кто не отличался ни храбростью, ни умением драться. В считанные минуты всем, что попадалось под руку, воровская элита была забита до смерти, от самосуда удалось сбежать немногим, да и те вряд ли уцелели: морозы стояли крепкие, а до ближайшего жилья десятки километров по засыпанной снегом тайге.

Осевкин тогда не принадлежал к воровской элите, хотя и «мужиком» не считался. Таких, начинающих, было немало, кое-кому из них тоже досталось, остальных предупредили: если вякните, то не поможет ни начальство, ни сам господь бог. Было следствие, однако зачинщиков не нашли, лагерь расформировали, зэков раскидали по другим лагерям. Слух же о расправе над блатными прокатился по всем зонам, и блатняки притихли. Да и охрана ужесточила режим из боязни, что подобное может повториться в любом месте, а за это спрашивают, и очень даже сурово.

Но то на зоне. Хотя и там проявился известный закон: чем больше имеешь, тем больше хочется, тем больше у тебя завистников и врагов, готовых воспользоваться твоими проблемами себе на пользу, тебе во вред, тем меньше шансов выжить в этой чертовой гонке в никуда. Все это так. Умом Осевкин понимал, что он теперь выступает совсем в другом качестве. В то же время в нем было что-то сильнее доводов разума: то ли старая бандитская закваска, не позволявшая проявлять снисхождения к тем, кто попался ему в руки, то ли жадность, невесть откуда взявшаяся у него, никогда до этого подобным пороком не страдавшего, и растущая в нем по мере роста его доходов. Но другие-то – другие то же самое: не платят. И не потому что нечем платить, а потому что деньги: их всегда не хватает то на одно, то на другое. А у тебя планы, ты хочешь сделать и то, и се, и пятое-десятое. А тут – плати. А они полгода живут без зарплаты – и ничего. И еще полгода проживут. Потому что у них огороды. И он их кормит – в долг. И успеет десять раз прокрутить эти деньги, получив с них прибыль. Потому что деньги любят движение. А без движения они – пустые бумажки.