Черное сердце

приказывает она. Она отворачивается, голос ее дрожит.

Перестань! Мне нельзя ехать на автобусе. Правда же! Опоздаю к началу комендантского часа, и меня исключат. У меня уже два взыскания.

Это меня не колышет. — Лила роется в сумке и достает большие темные очки. Надевает их, пряча лицо. Уголки ее губ едва заметно ползут вниз, но это выдает ее не меньше, чем глаза.

Я все равно вижу, что она плачет.

Прошу тебя, Лил,

этим именем я не звал ее с самого детства. — Больше ни слова не пророню. Клянусь. И прости меня.

Господи, как я тебя ненавижу,

говорит она. — До чего ненавижу. И почему парни вечно считают, что лучше солгать и сказать девушке, что любят ее и бросили ради ее же собственного блага? Что просто пытались собраться с мыслями? Тебе стало легче, Кассель? Да? Потому что с моей точки зрения это полная фигня.

Открываю было рот, чтобы возразить, но тут вспоминаю, что дал слово молчать. Просто качаю головой.

Лила внезапно съезжает с обочины; сила ускорения вжимает меня в спинку кресла. Не свожу глаз с дороги. До самого Уоллингфорда мы молчим.

Засыпаю усталым и просыпаюсь вымотанным.

Натягивая форму, вспоминаю холодные просторы квартиры Захарова, в которой теперь заключена моя мать. Интересно, каково это Лиле просыпаться там субботним утром и тащиться на эту кухню за чашкой кофе.

Думаю о том, долго ли она сможет выносить вид моей матери, не рассказывая Захарову, что она с нею сделала. Интересно, неужели Лила, всякий раз глядя на мою мать, вспоминает, каково это — быть вынужденной меня любить. Неужели она с каждым разом ненавидит меня капельку сильнее?

Вспоминаю ее в машине — как она отворачивалась, ее глаза, полные слез.

Даже не знаю, как заставить Лилу меня простить. И не представляю, как помочь маме. Единственное, что приходит в голову — за исключением того, что надо бы найти бриллиант — что Захаров может смягчиться, если я соглашусь на него работать. А это значит, предать федералов. И, следовательно, оставить попытки стать честным человеком. Как только я начну работать на Захарова… ну, всем известно, что вернуть долг мафии просто невозможно. Проценты слишком быстро растут.

Шевелись,

Сэм скребет в затылке, отчего волосы встают дыбом. — А то опять завтрак пропустим.

С ворчанием тащусь в ванную, чистить зубы. Бреюсь. Сбривая со щек щетину, морщусь, видя, насколько красны мои глаза.

В столовой беру мокко, растворимый кофе и упаковку горячего шоколада. Сахар и кофеин позволяют мне достаточно проснуться для того, чтобы решить пару задач перед уроком статистики и теории вероятности. Кевин Браун злобно смотрит на меня с другого конца кабинета. На его скуле темнеет синяк. Не могу удержаться: улыбаюсь ему.

Знаешь, если б ты делал домашку по вечерам, тебе не пришлось бы заниматься ею на других уроках,

заявляет Сэм.

Мне не пришлось бы этим заниматься, если бы кое-кто дал мне списать,

отвечаю я.

Вот еще. Ты ж теперь вступил на путь добродетели. Больше никакого обмана.

Со стоном встаю, отодвигая стул. — Ладно, увидимся за обедом.

Слушаю утренние объявления, положив голову на сложенные руки. Открываю состряпанную в спешке домашку и переписываю с доски новые задачи. Когда я, выйдя с английского, тащусь по коридору, со мной равняется какая-то девушка.

Привет,

это Мина. — Можно пойти рядом?

Угу, без проблем,

я хмурюсь. Раньше меня никто не спрашивал. — Как дела?

Она медлит, а потом извергает бурный поток слов:

Меня шантажируют, Кассель.

Останавливаюсь и долго смотрю на нее; мимо нас спешат ученики. — И кто же?

Мина качает головой:

Не знаю. Но ведь это неважно, да?

Пожалуй,

отвечаю я. — Но я-то чем могу помочь?

Кое-чем,

говорит она. — Ты же сделал так, что Грег Хармсфорд вылетел из школы.

Ничего я не делал,

возражаю я.

Мина смотрит на меня сквозь опущенные ресницы. — Пожалуйста, мне просто необходима твоя помощь. Я знаю, ты можешь все уладить.

Вряд ли я способен на большее, чем…

Знаю, ты можешь развеивать слухи. Даже если они правдивые,

при этих словах она опускает глаза, словно боится, что я сейчас разозлюсь.

Вздыхаю. Все-таки работа школьного букмекера имеет свои плюсы. — Я же не говорил, что отказываюсь. Только не жди от меня слишком многого.

Мина улыбается и отбрасывает за плечи сияющую гриву волос. Они спадают до самой талии, словно плащ.

И еще,

предостерегающе вытягиваю руку — пусть не слишком радуется моему согласию,

ты должна мне рассказать, в чем дело. Без утайки.

Мина кивает, ее улыбка несколько меркнет.

Можно прямо сейчас. Хочешь, тяни и дальше, и тогда…

Я сделала снимки,

выпаливает она, а потом испуганно сжимает губы. — Сфотографировала сама себя — обнаженной. Хотела отправить их своему парню. Но не решилась, хранила в памяти фотоаппарата. Дура, да?

На некоторые вопросы и не знаешь, как ответить.

И кто твой парень?

Мина опускает глаза и поправляет ремень сумки на плече — от этого она кажется меньше и уязвимее. — Мы расстались. Он так ничего и не узнал. И он тут точно ни при чем.

Она лжет.

Не знаю, что именно ложь, но теперь, когда мы дошли до подробностей, Мину выдает поведение. Избегает смотреть в глаза. Суетится.

Наверно, кто-то заполучил эти снимки,

говорю я, намекая, что пора продолжать.

Мина кивает. — Фотоаппарат пропал две недели назад. Потом в прошлое воскресенье мне под дверь подсунули записку. В ней говорилось, что у меня есть неделя, чтобы собрать пять тысяч долларов. Я должна принести их на бейсбольное поле в следующий вторник, в шесть утра, иначе эти снимки увидят все.

На бейсбольное поле? — Хмурюсь. — Покажи-ка записку.

Мина запускает руку в сумку с книгами и вручает мне сложенный листок, распечатанный на принтере — скорее всего, в одном из компьютерных классов школы. В записке говорится именно то, что сказала Мина.