Черное воскресенье (др. перевод)
Шрифт:
Удавшееся покушение на Кабакова, при том что оно повлекло бы за собой дипломатический конфликт и взбучку от министра юстиции, закончилось бы пресс-конференциями у мэра Нью-Йорка, у комиссара городской полиции да еще заявлениями в прессе и речами представителей бруклинских властей. Человек двадцать — тридцать были бы брошены на розыски убийцы, и дело мало-помалу заглохло бы.
Но тут кто-то осмелился ввести иглу в шею полицейского Джона Салливэна. Тридцать тысяч полицейских в пяти районах Нью-Йорка были готовы взяться за дело.
Кабаков вопреки всем увещеваниям Рэчел Баумэн покинул постель, предоставленную ему в свободной спальне ее квартиры, и отправился к постели пострадавшего. Он явился к нему в полдень, на следующий же день после покушения. Кабаков больше не испытывал гнева и сумел сладить с отчаянием. Салливэн уже настолько пришел в себя, что мог поработать с композиционным портретом, тем более что он ведь
Шестеро полицейских в отделе идентификации и четверо клерков Службы иммиграции и натурализации — каждый с фотороботом в руках — взялись за регистрационные списки иностранцев-арабов, проживающих на территории США.
О том, что происшествие в больнице было как-то связано с пребыванием там Кабакова, знали только старшая сестра Эмма Райан, сотрудники ФБР, занимавшиеся этим делом, и самые высшие чины в нью-йоркском департаменте полиции. Эмма Райан умела держать язык за зубами.
В Вашингтоне не хотели разжигать «терророманию». Не хотели этого и представители органов охраны порядка. Всем им вовсе не улыбалось иметь дело с прессой, все вынюхивающей и чуть ли не дышащей расследователям в затылок, тем более что расследование могло привести к таким же плачевным результатам, как в случае с Салливэном. Газетчикам напомнили, что в больнице хранились и наркотики, и кое-какие радиоактивные материалы и что человек, проникший туда, вполне возможно, имел именно эту цель. Газетчики чувствовали некоторую неудовлетворенность, но при той сокрушительной рабочей нагрузке, которой требует освещение новостей в Нью-Йорке, они легко могли забыть о сенсации вчерашнего дня. Власти надеялись, что через день-два их интерес к происшествию в больнице несколько поутихнет.
Далия тоже надеялась, что через день-два поутихнет гнев Ландера. Увидев ее портрет-робот в газете, он пришел в ярость, а когда узнал, что она сделала, гнев его был просто страшен. На какой-то миг она даже испугалась, что он ее убьет. Она покорно кивнула, когда он сказал, что запрещает им предпринимать дальнейшие попытки убить Кабакова. Фазиль не показывался Майклу на глаза и целых два дня безвылазно сидел в своей комнате.
Давид Кабаков выздоравливал. Он выздоравливал в квартире Рэчел Баумэн, и все это время ей казалось, что она живет в каком-то странном, почти сюрреалистическом мире. В ее доме было чисто и солнечно, здесь обычно царил безупречный порядок. Кабаков явился сюда, словно драный кот — ветеран уличных боев, прибредший домой после очередной драки под дождем. Размеры и пропорции комнат и всей обстановки в доме резко изменились в глазах их хозяйки, когда здесь появились Кабаков и Мошевский. Оба высокие и широкоплечие, они двигались по квартире почти бесшумно. Поначалу Рэчел казалось, что так гораздо легче, однако потом у нее возникло странное ощущение тревоги. Их массивность и их бесшумность… В природе сочетание этих двух качеств обычно оказывается зловещим. Они — орудия рока.
Мошевский лез из кожи вон, чтобы угодить ей. После того как он пару раз до смерти перепугал ее, бесшумно возникнув в кухне с подносом, он стал громко прочищать горло, предупреждая о своем появлении. Друзья Рэчел, жившие напротив, на той же площадке, отдыхали на Багамских островах. Они оставили ей ключи от квартиры. Рэчел поселила у них Мошевского после того, как он прохрапел целую ночь у нее в гостиной на кушетке и храп этот показался ей совершенно невыносимым. Кабаков внимательно выслушивал все, что она ему говорила по поводу его лечения, и следовал ее советам. Единственным исключением, вызвавшим ее гнев, было его путешествие к постели Джона Салливэна. Рэчел и Кабаков не очень много разговаривали друг с другом, а по пустякам не беседовали вовсе. Он казался погруженным в свои мысли, и она не хотела нарушать их ход.
Рэчел изменилась со времени Шестидневной войны, но речь здесь могла идти об изменении в степени, а не в принципе. Просто она стала в еще большей степени тем, чем была и раньше. Она вела весьма обширную практику и весьма упорядоченную жизнь. Были в ее жизни и мужчины — один или два за все эти годы. Два раза дело дошло до помолвки. Ее приглашали в самые роскошные и совершенно неинтересные рестораны, где шеф-повар украшал своей подписью в виде виньетки из гарнира и соуса приготовленные без вдохновения блюда. Ни одна из этих встреч не стала потрясением основ. Естественно — ведь она отвергала всех мужчин, которые могли бы высечь в ее душе ответную искру. Единственное, от чего Рэчел получала
истинное наслаждение, была ее работа. Этим она и держалась, этим жила. Она давала бесплатные консультации, проводила психотерапевтические сеансы с наркоманами и алкоголиками, с заключенными, отпущенными под честное слово, с умственно отсталыми детьми. Во время Октябрьской войны 1973 года она работала дополнительную смену в нью-йоркской больнице «Маунт Синай», чтобы штатный врач с большим, чем у нее, опытом полевой хирургии мог поехать в Израиль.Что касается внешности, тут она довольно быстро нашла свой стиль. По субботам она заходила в самые дорогие магазины Нью-Йорка — «Блумингдейл», «Бонуит и Теллер», «Лорд и Тейлор», «Сакс». Одеваясь там, она могла бы выглядеть как типичная еврейская дама средних лет, привыкшая носить дорогие, но чуть вышедшие из моды вещи. Однако это впечатление разбивалось некоторыми необычными деталями, штрихами, характерными скорее дня уличного мальчишки. Какое-то время она была похожа на женщину, скрывающую свои «за тридцать» с помощью одежды и косметики, позаимствованных у дочери. Потом она решила наплевать на все эти ухищрения и стала носить спокойные деловые костюмы, просто потому, что так можно было не думать о том, что на ней надето. Рабочий день все удлинялся, квартира становилась все чище и стерильнее. Она платила ни с чем не сообразную сумму уборщице, которая помнила, что, где и как лежало, и не забывала класть это все на место.
А теперь по квартире расхаживал Кабаков, заглядывал в книжные шкафы, рассматривал книги, жуя колбасу. Казалось, ему доставляет колоссальное удовольствие рассматривать вещи в ее доме и не класть их обратно, туда, откуда он их взял. Он ходил босиком и в расстегнутой пижамной куртке. Рэчел старалась на него не смотреть.
О сотрясении мозга она больше не беспокоилась. А он как будто и вовсе о нем не думал. Приступы головокружения становились все реже, а затем исчезли совсем. И тут их отношения приняли иной характер. Установленный ею безличный стиль «я — врач, вы — пациент» стал понемногу таять.
Для Кабакова присутствие Рэчел оказалось не только полезным, но и стимулирующим. Разговаривая с ней, он испытывал приятную потребность думать. Он обнаружил, что говорит ей о вещах и чувствах, которых раньше не осознавал, даже не подозревал, что знает о них и способен чувствовать такое. Ему нравилось смотреть на нее. Она была длинноногой и угловатой, и красота ее не зависела от возраста. Кабаков решил рассказать ей о своем задании, и так как она ему нравилась, это оказалось трудным делом. Долгие годы он заставлял себя говорить как можно меньше, понимая, что неравнодушен к женским чарам и что неизбежное при его профессии одиночество побуждает его говорить о своих проблемах. Рэчел пришла к нему на помощь, когда помощь была необходима, не задавая лишних вопросов. Теперь она оказалась связанной с ним, и ей могла грозить опасность. У Кабакова не было сомнений насчет того, зачем убийца отправилась в радиологический кабинет.
И все же не чувство справедливости двигало им, когда он решил все рассказать ей, не понимание того, что у нее есть это право — знать. Его соображения были гораздо более прагматическими. Рэчел обладала первоклассным интеллектом, и Кабаков хотел его использовать. Вполне возможно, что одним из создателей этого заговора был Абу Али — профессиональный психолог. А Рэчел была психиатром. Среди террористов была женщина. Рэчел тоже была женщиной. Ее знание нюансов и тонкостей поведения, а также то, что при всем этом она была человеком американской культуры, могли обострить ее интуицию и помочь глубже проникнуть в замысел террористов. Кабаков полагал, что сам он может думать, как думал бы араб. Но способен ли он мыслить, как мыслит американец? И возможно ли вообще мыслить по-американски? Кабаков находил, что американцы непоследовательны. Наверное, когда американцы поживут в своей стране подольше, они выработают свой собственный образ мыслей.
Сидя у сияющего солнцем окна, он объяснял Рэчел положение дел, а она перевязывала ему обожженную ногу. Он начал с того, что одна из ячеек «Черного сентября» скрывается где-то здесь, на северо-востоке страны, готовясь нанести удар с помощью большого количества взрывчатки, чуть ли не в полтонны весом, может, и больше. Он объяснил, почему с точки зрения Израиля совершенно необходимо остановить террористов, а затем поспешно добавил и целый ряд доводов гуманистического характера. Рэчел закончила перевязку и сидела, скрестив ноги, на коврике на полу, внимательно слушая Кабакова. Иногда она поднимала голову, чтобы взглянуть на него и задать вопрос. Все остальное время он видел лишь ее склоненную голову и прямой пробор, разделявший пышные волосы. Интересно, как она все это воспринимает? Он не мог отгадать, что она думает теперь, после того как увидела, что смертельная борьба переместилась с Ближнего Востока к ней на родину, всегда казавшуюся таким спокойным и безопасным местом.