Черняховского, 4-А

Средь «упорной борьбы и труда»

Стала веткой голая палка —

«Кап, — сказал я, — иди сюда!..»

^[1]

Он сейчас под берёзой в Голицыне,

Ну, а я суечусь пока

И, как прежде, с тайной милицией

Расхожусь во мненьях слегка…

Антураж мы сменить хотели,

Но куда от себя умчать,

Коль краснеет в душе и на теле

Наша Каинова печать?..

И сажали кого-то в тюрьмы,

Ну, а кто-то намыливал хвост…

Мы ж хлебали всё ту же тюрю

Под ухмылку всё тех же звёзд…

Что ж скрепляло нас в эти лЕта,

Облегчало жизненный тур?

Я отвечу: главное — это

Та «лямУр», что была «тужУр»!..

А вот, помнишь, — на перелом твоей стройной ноги:

Не пАхнуло б дело больницей,

Справляла б не там юбилей,

Когда бы жила за границей,

Среди Елисейских Полей;

Когда бы ходила по ПрАдо,

Альпийский бы зрела пейзаж —

Тогда и больницы не надо,

Не нужен ни гипс, ни массаж…

Но мы ведь с тобой патриоты,

И даже в небесном раю

Мы стали б до боли, до рвоты

Оплакивать тачку свою…

Пусть кость перебита отчасти,

Давленье приносит беду,

Но есть и здоровые части —

Они ведь ещё на ходу…

Вторгаются нотки отчаяния:

Я, неверующий, неверящий,

Об одном Тебя, Боже, молю:

Ты, все наши поступки мерящий,

Указующий путь кораблю;

Ты, в чьей руце и смерть, и здравица,

Различающий правду и грим,

Помоги мне с одним лишь справиться —

С раздраженьем жестоким моим,

Что направлено чаще на ближнего,

На того, кто мне ближе всех;

Сколько сказано, сделано лишнего —

На душе неизбывный грех.

Сам себя ни за что не помилую,

Хоть мой ближний прощает мне,

Отдаю свою душу хилую —

Пусть горит на высоком огне!..

Но, пока по земле я шастаю,

Помоги лишь немного, Ты:

В чашу жизни мою несчастную

Влей хоть капельку доброты —

Чтоб греховным своим упущениям

Мог я крикнуть под занавес:

«Сгинь!»

Чтоб

она

одарила прощением

Все мои прегрешенья.

Аминь!

И ещё одно обращение «наверх».

* * *

Никаких здесь туманных значений —

Говорю всё, как есть, напрямки:

Пусть она проживёт без мучений,

Без обид, без потерь, без тоски…

Как на исповеди, говорю я:

Всё готов, что угодно, отдать,

Чтобы долго ещё поутру я

Мог улыбку её увидать;

Услыхать: «Как спалось? С добрым утром…»

Взгляд усталый поймать налету —

И поплыть на судёнышке утлом

В новый день и в его маету…

Только тщетны все эти старанья,

Хоть порыв мой, поверьте, высок:

Как свирепая рыба-пиранья,

Отдираю от жертвы кусок

И танцую жестокий свой танец —

И страдаю, и мучаюсь сам:

Ведь по сути я вегетарьянец,

А кровища течёт по усам.

Лишь ночами себя заклинаю,

Проклинаю, песочу, браню,

В обещанья сто раз пеленаю,

Угрызеньями дух бороню;

Лишь ночами я не плотояден,

Лишь тогда моя совесть жива,

А душа вся казнится от ссадин,

И во тьму обращаю слова:

«Забери от неё все боли

И мою надели ими плоть!..»

Ох ты, поле моё, био-поле,

Кто поможет тебя прополоть?

Самобичевание продолжается:

Прости меня: я знаю, кто я,

И что пора давно на слом…

Но я любил тебя и стоя,

И сидя с рюмкой за столом,

И лёжа на чужой постели,

И под венцом, и без венца,

И в дни жары, и в дни метели —

И, в общем, всюду, до конца…

Не ограничиваясь родным языком, пытался говорить с тобой (и с Небом) на иностранном:

We've lived so many diff'rent years

In one embrace and breath,

And I have been and will be yours,

Until I come to death!

I beg you to excuse my fault,

My grumbling and so on…