Черняховского, 4-А
Шрифт:
You shouldn't be sick, you shouldn't be old,
And let all troubles gone!
Но «troubless», то есть тревОги, бЕды, никуда не девались, а, наоборот, подступали ближе и заключались, главным образом, в болезнях, против которых мы были почти бессильны, и в своём бессилии я снова обращался к Небу, моя о твоём исцелении:
Всещедрый Бог!
Призри благоутробно
На дщерь свою — её прозванье Римма!
Не затрудню молитвою подробной,
Неповторима, как и каждый сущий,
Со всем своим замысловатым «эго»;
Я для неё не клянчу райских кущей
Или нежданного в июле снега —
Лишь одного: телесных сил возврата
И долгоденственного жития…
Пусть станет для Тебя
«персона грата»
Подруга многолетняя моя!
Однако я не слишком злоупотреблял вниманием Неба и опять возвращался к печальному осознанию реальности.
…Грустною метаморфозой
Завершаю путь:
То, что раньше было позой,
Нынче — это суть…
Уж не манит ветер странствий,
Шхуны, поезда —
Я живу, как будто в трансе,
В транспорте туда:
Не осталось ни желаний,
Ни тщеславных дум,
Жар вакхических камланий
Не смущает ум…
Нет, не измененья галса
Мне страшны теперь:
Страх один во мне остался —
Это страх потерь.
Все мои стремленья зримы:
Лечь на канапе,
И чтоб рядом руки Риммы,
Ноги и т. п….
Не слишком изобретательно я пытался утешать и тебя, и себя:
Ты вовсе не пенсионерка —
Всё это выдумки ЦК;
А у меня другая мерка:
Тебе до пенсии века!
Тебе до пенсии десяток,
А то и больше, добрых лет,
И в них — шашлык, любовь, достаток,
Ценимый с юности балет;
Твои любимцы — Галя, Гриша
И без снотворных крепкий сон;
А может, улицы Парижа,
Милан, Варшава, Лондон, Бонн…
Но хорошая мина исчезала под новым наплывом тревоги:
…Мне полезна бывает встряска —
Беспокойство до изнеможенья:
Ведь тогда срывается маска
Беспробудного
раздраженья,И под ней проступает личина,
От которой отхлынула кровь…
Беспокойства первопричина
Именуется кратко — любовь.
И такое простодушное признание — как будто оно может помочь или утешить:
Ты — мой дух, моя материя,
И, пожалуйста, имей в виду:
Не хочу и думать о потере я —
За тобой повсюду я пойду…
Непритворными были и эти строки, написанные в Будапеште, где мы встречали однажды Новый год:
Ты ангел-хранитель,
Ты — верный ценитель
Пороков моих и стихов;
Терпенья образчик,
Ты — душеприказчик
Моих несусветных грехов.
Однако, шутливая ирония, искренние признания и такие же преувеличения, а также слова покаяния — всё теряло смысл и значение, когда здоровье твоё неотвратимо ухудшалось, а сделать почти ничего было нельзя. Тогда я впадал в подлинное отчаяние — сначала бурное, потом — тупое и безнадёжное.
…У меня тяжёлый осадок
От последних прожитых лет:
Я себе и жалок, и гадок,
И лекарства от этого нет.
Как я только себя ни хаял,
Как я только тебя ни корил,
Но отгадка совсем простая:
Вышла ты из привычных мерил —
И вошла в пределы иные…
Это значит, нужно теперь
Подобрать к тебе позывные —
И тогда приоткроется дверь…
Каюсь, я плохо умел это делать…
Месяцев пять спустя написалось такое:
По каждому году расставлены смерти,
Как в поле ловушки на зверя.
Кто б ни был охотник — Господь или черти,
Для нас неизбывна потеря.
Для нас — это осиротевшие вещи,
Невидимый след на паркете;
Глухое молчанье, что так же зловеще,
Как тихая бомба в пакете.
Для нас — это мысль, что без устали гложет,
Спокойно дожить мешает…
А то, что душа бессмертна, быть может —
Не очень то утешает.
Что ещё сказать? Остаётся лишь повторить то, что ты, Римма, написала мне в конце своего последнего письма: короткое «Прощай»…
* * *