Черняховского, 4-А
Шрифт:
Из тех, кого сама знала, Лина ещё вспомнила весьма известного филолога-пушкиниста, спокойно доживающего свой долгий век с годящейся ему во внучки симпатичной, молчаливой и сдержанной супругой, своей бывшей ученицей… И старого больного прозаика, чья молодая красивая жена достойно дождалась его кончины и только тогда вышла замуж за другого, тоже не слишком здорового. И тоже прозаика…
Впрочем, вскоре Лина добавила несколько десертных ложек дёгтя в эти благостные картины, припомнив классический «Неравный брак» художника Пукирева и не менее, если не более, классических двух Анн — которая «на шее» и Каренину. (Последняя у неё никогда особого сострадания не вызывала: её мужа она жалела больше.) Закончила она этот небольшой перечень неравных браков, вспомнив сценку,
Одобрив себя за этот порыв великодушия, она продолжила чтение…
На следующее утро снова завтракала вместе с Сергеем Семёнычем, потом они встретились в городе, гуляли, обедали, ходили в кино. Лина чувствовала себя с ним, как с давним знакомым, скучным, но вполне надёжным; не пыталась говорить на отвлечённые темы и либо молча слушала, либо задавала ничего не значащие вопросы.
День прошёл так же, как предыдущий, только сегодня Лина уже торопилась к себе в номер. Он казался ей таким уютным, спокойным, а треснутая раковина и скрипучая мебель только придавали домашность. Ей не терпелось поскорей включить радио, чего дома давно не делала, и слушать подряд все передачи: музыкальные, для тружеников села, спортивную.
Перед тем, как пожелать «спокойной ночи», Сергей Семёныч сказал, что чуть не забыл — завтра специально для него устраивают поездку в горы, наняли целый туристический автобус, так что места хватит, если она хочет. Лина не возражала.
В автобусе ехало человек десять. Работники холодильного дела оказались людьми горячими и весёлыми, Лина быстро освоилась. Она беспрерывно вертела головой — хотелось про всё расспросить, всё увидеть: развалины крепости; подвесную дорогу, по которой плывут по своим делам вагонетки; разбросанные по склонам и плоскогорьям глыбы — словно забытые окаменевшие игрушки великаньих детей; и все извивы пенного АрдОна; и орла вон там на скале… или это чеглок, а может, сарыч?.. А где тут буки и грабы, которые живут по четыреста и даже пятьсот лет?..
Она была бы не прочь повидать и сову с ушами — жаль, время суток неподходящее. Ту самую, про которую прочитала в музее, где маятник Фуко, что за лето она съедает целую тысячу мышей. По три бедных мышки в день…
Весёлые холодильщики меньше интересовались возрастом буков и ушастыми совами, зато горячо обсуждали другие проблемы — от шашлыка до аммиака, без которого, как известно, не обходится ни одна порядочная холодильная установка. И, конечно, пытались всячески развлекать гостей: вспомнили о богатырях-нартах, совершавших здесь, среди этих скал, свои сказочные подвиги, и о людях. Кто-то рассказал, что был у них в селении секретарь сельсовета, большой любитель поэзии; он и документы писал, в основном, стихами. Например, так: «Чтоб тов. Заурова не охватила ночи трясина, выдать ему пять литров керосина…» А у другого рассказчика предусмотрительная его тётя в скользкую погоду носила с собой по городу золу из печки и посыпала наиболее опасные места… Но и третий не остался в долгу: поведал, что знает секрет разговорчивости женщин… правда, это не относится к уважаемой гостье — которая почти всю дорогу молчит… Так вот, у женщин более короткие голосовые связки — и, значит, они тратят на одну фразу куда меньше усилий, чем мужчины…
Машина свернула вправо, в стороне остался бурный Ардон, теперь поднимались вдоль ещё более бурного Цейдона. Стало холодней. Солнце висело над ними, как вышедший из моды оранжевый абажур, и так же мало грело.
Из-за ольховых зарослей на пологом склоне показался белый корпус санатория. Дальше не поедут. Предлагается сойти, поразмяться — и в обратный путь, который обещает быть ещё более приятным, потому что, как известно, соловья баснями не кормят, а в Нузале их ждёт заказанный шашлык и, плюс к этому, сами догадываетесь…
И сюда, на бог знает какую
высоту, добрели своей гипсовой поступью безвкусные белые скульптуры, раскинув на виду у гор белокаменные стати. Даже Сергей Семёныч, по горло занятый собой и мало что видящий за этим довольно громоздким препятствием, даже он поморщился недовольно.— Бескультурье, — произнёс он. — Правда, Линочка?
— Бесскульптурье, — уточнила Лина, испытав тайное удовольствие от своего случайного каламбура.
Она долго не могла отвести глаз от нафталиново-блестящих ледников; от взбесившихся каменных волн, похожих на застывший рёв, как сказал какой-то поэт; от домиков соседнего селенья, как бы задержавшихся на один миг на склоне перед тем, как свалиться в бездну; от ближних холмов, напоминающих в разрезе многослойный пражский торт…
Шашлык, встретивший их на обратном пути, был вкусен чрезвычайно. И всё остальное также. Даже нелюбимый коньяк Лина пила с удовольствием: в смеси с горным воздухом у него был совсем иной вкус. Пили за эту встречу на высоком уровне (если считать от уровня моря), за успехи Сергея Семёныча и всех работников науки о холоде, за Лину и за её маму… Шашлык сменился уСлибахом — огромной лепёшкой с прослойкой из сыра, обильно политой растопленным маслом; уолибах — фитчином. (Которым так мечтал угостить Лину уже безвозвратно забытый Алан…) Но уже начинало темнеть, нужно было торопиться.
Обратный путь, как всегда, казался менее длинным и более скучным. Лина клевала носом, а когда окончательно открыла глаза, перед ней сверкала неоновая вывеска гостиницы «Кавказ».
Она и не заметила, как за разговорами о впечатлениях дня проводила Сергея Семёныча до его номера и вошла туда. После сна в машине чувствовала себя отдохнувшей, хотелось ещё говорить о весёлых людях, с кем они ездили; о горном воздухе, на котором так изумительно пьётся противный коньяк; о пейзажах, могучих до неправдоподобия, до того, что хочется, глядя на них, воскликнуть, как в набившей оскомину хохме про жирафа: «Не может быть!» Наконец, она хотела просто поблагодарить Сергея Семёныча за то, что пригласил в поездку. С готовностью всё это проделать, Лина присела на стул.
Она не помнит, успела ли изложить хотя бы один из намеченных пунктов, когда ощутила на своих плечах чужие руки и в шею ткнулась жёсткая, как декоративный кустарник, бородка…
Лина не знала, что сказать, что говорят в подобных случаях старым людям, которые вдобавок сами смущены, как первоклассники, и, кажется, удивлены не меньше потерпевшей. Правда, ни смущение, ни удивление не мешали Сергею Семёнычу быть довольно настойчивым.
Лина вырвалась, наконец, отбежала к двери и крикнула:
— Как вам не стыдно! Вы…
Но даже в роли безвинно оскорблённой остереглась нанести запрещённый удар, и все рвущиеся наружу слова о возрасте, сединах, внуках и правнуках так и не сотрясли воздуха.
Вместо этого она просто выскочила из комнаты, хлопнув дверью, и под удивлённым взглядом бдительной дежурной побежала на свой этаж.
Тьфу, как обидно! Даже слёзы выступили… Лина потянулась за платком, но сумки не было. Она испугалась: там ведь деньги, документы. Неужели потеряла во время поездки? Лина совершенно не могла вспомнить, входила она с сумкой в гостиницу и потом к этому… Нет, она ему не позвонит… ни за что… пусть пропадут все деньги… У неё было такое чувство, словно ее оскорбил своими притязаниями родной дядя… или свёкор… Снохач!..
Она вдруг подумала сейчас, что этот старик напомнил ей отца, которому она тоже не позволила бы прикоснуться к ней. Даже по-родственному. Об отце она вспоминала редко: никаких чувств он не вызывал — так, ещё один совершенно чужой человек. Хотя жил этот чужак там же, где сейчас они с матерью, — дальше по тускло освещённому коридору старого одноэтажного строения барачного типа на улице Домниковке, недалеко от площади трёх вокзалов. Лина почти уже забыла, когда у родителей началось отчуждение и из-за чего. Ей тогда было совсем мало лет. Однако этот мужчина, молчаливый, безразличный к ним и, судя по всему, недобрый, всегда находился где-то возле них. Не рядом, но поблизости…