Черные боги, красные сны

Вот еще один грациозный зверь выскочил из зарослей, помедлил секунду и мгновенно исчез, бросив на него полный страдания взгляд широко раскрытых глаз, который говорил больше, чем любой вопль. Смит остановился и замер как вкопанный. Уж слишком сильное беспокойство охватило его, чтобы его могли затмить эти то ли поющие, то ли что-то бормочущие девицы. А уж если он начинал беспокоиться, значит, наверняка его подстерегает неведомая опасность. Он неуверенно огляделся вокруг. Зверь растворился в чаще среди трепещущих листьев и теней, мелькающих на поверхности земли, покрытой мхом, но он очень хорошо запомнил выражение его глаз, в которых застыли стыд и предостережение.

Он внимательно посмотрел на тонущую в зеленоватом полумраке поляну: огромные деревья своими ветвями, будто крышей, закрывали небо над головой. Может, ему все это грезится, словно некоему лотофагу, вкусившему волшебного лотоса и забывшему свое прошлое? А может, это последствие настигнувшей его болотной лихорадки, которой он заболел, пробираясь по первобытным джунглям? Или он сходит с ума? Может, все эти звери с их страдальческими глазами и с их до ужаса знакомыми очертаниями головы и шеи, посаженных на тела четвероногих животных, ему просто мерещатся? Насколько все это вообще реально?

Он вдруг резко рванулся и схватил ближайшую к нему золотокожую девицу, чтобы увериться, что все это не сон. Да, она действительно состояла из плоти и крови. Его пальцы сомкнулись на ее крепкой округлой руке, покрытой мягкой и гладкой кожей, похожей на бархатистый персик. Девушка не сопротивлялась. Едва он схватил ее, она застыла как статуя, потом медленно обернулась к нему, лениво и непринужденно, словно она о чем-то думала или грезила, закинула подбородок так высоко, что кожа на ее упругом горле туго натянулась и он увидел, как бьется пульс под ее бархатистой кожей. Губы ее раскрылись и протянулись навстречу его губам.

Он властно прижал ее к себе. Руки ее обхватили его голову, пальцы запутались в волосах, и все его беспокойство, все его мучения, скрытые страхи — все-все испарилось, исчезло, сгинуло, как только он ощутил сладкий поцелуй ее губ.

Потом он пришел в себя и понял, что шагает среди деревьев и девушка идет рядом, тесно прижавшись к нему, а его рука обнимает ее за плечо. Сама ее близость была для него счастьем и блаженством, все чувства у него смешались в одно, голова шла кругом от наслаждения, и все остальное казалось нереальным, будто в сновидении, а единственной реальностью была эта прелестная девушка с золотистой кожей.

Он смутно чувствовал, что Ярол где-то рядом, совсем недалеко, скрытый от них густой листвой. Он порой видел его и ярко-рыжую головку на его плече: в своих объятиях он держал другую золотоволосую красавицу с бархатистой кожей. И она была столь совершенной копией милой пленницы, которая шла рядом с ним, что можно было подумать, будто одна из них — отражение другой в каком-то волшебном зеркале. И в сознании Смита всплыло тревожное воспоминание. А что думает Ярол про свою пленницу? Какой она ему кажется, тоже рыжеволосой или знойной красавицей с белоснежной кожей и черными как вороново крыло густыми волосами? Поддался ли разум маленького венерианина колдовским чарам этого места, или он сохранил его ясным? И что это за язык такой, который в его, Смита, ушах звучал пленительной английской речью, а в ушах Ярола — музыкальным верхне-венерианским наречием? Может, они и вправду оба сошли с ума?

Потом податливое, гибкое тело в его руках шевельнулось и прекрасное личико обернулось к нему. И сразу лесистая местность исчезла для него, словно дым, как по волшебству ее упоительных губок.

Среди леса довольно часто попадались полянки, на которых Смит смутно видел белокаменные развалины каких-то строений, но они не оставляли в его сознании ничего, кроме каких-то обрывков далеких воспоминаний. Иногда он лениво думал, что же было на месте этих развалин, какая исчезнувшая раса отвоевала у леса эти открытые пространства, а потом сгинула, не оставив ни одного следа, кроме этого. Но ему было не до того, для него это уже не имело никакого значения. Он еще замечал зверей, глаза которых теперь были полны скорее жалости и отчаяния, нежели предостережения, желания о чем-то сообщить, но его зачарованный рассудок не желал вникать в смысл их посланий. Он совершенно забыл и себя, и место, где находится, и свое прошлое — он был подобен лотофагу, которого интересовало лишь то наслаждение, которое дает ему настоящее. И в этом состоянии бездумно и безмятежно он покорно брел туда, куда его влекли мечты. Как прекрасно, как сладко было шагать вот так в этом зеленоватом полумраке, обнимая рукой чудную красавицу.

Они проходили мимо белокаменных руин каких-то зданий, мимо огромных изогнутых деревьев, которые скрывали их в своей тени. Мягкий мох пружинил под их ногами, такой мягкий, мягче самых дорогих и искусно сотканных ковров. Невидимые звери крались за ними, и время от времени краем глаза Смит замечал что-то напоминающее человека в очертаниях их тел, в посадке головы на плечах животного, в чистоте и разумности их настойчивых взглядов. Но, правду говоря, он этого уже не сознавал.

О как сладко, невыносимо сладко звенел тихий смех по всему лесу. Смит держал свою голову высоко, как испуганный или настороженный олень. А смех звучал все громче и громче, он был уже близко, совсем близко, рядом, вот за этими густо разросшимися кустами. Ему казалось, что это голос прекрасной, горячей и пылкой гурии, ожидающей его у ворот рая, что он проделал столь долгий и опасный путь, чтобы найти ее, и теперь весь трепетал, предчувствуя окончание своего путешествия. Отзвуки этого смеха раздавались среди зелени, звеня колокольчиком в полумраке леса, заставляя трепетать листья деревьев. Смех был везде одновременно, это был маленький мир музыки, пронизывающей материю, будто магическое заклинание, которое охватывало все вокруг и отзывалось в сознании Смита с такой же остротой, с какой острый меч вонзается в плоть. Смех звал его голосами, пронизавшими весь лес, и это было непереносимо.

Потом они вышли из зарослей на поросшую мхом поляну, посередине которой возвышалось небольшое сооружение, очень похожее на храм. Ярол тоже оказался там, но почему-то теперь они были одни. Девушки, роскошные девушки, которых они только что обнимали с таким упоением, куда-то исчезли, и они туг же забыли про них. Смит и Ярол стояли не шевелясь и с изумлением смотрели перед собой. Это сооружение было единственным из всех, которые они видели здесь, колонны которого не рассыпались, а стояли прочно и твердо. Глядя на это здание, им вдруг стало ясно, что архитектура тех сооружений, развалины которых они встречали почти на каждой лесной поляне, была совершенно не похожа на ту, что им приходилось видеть в известных им мирах. Но у них не было никакого желания размышлять обо всех этих тайнах и загадках. Они вообще ни о чем не могли думать — только о той женщине, которая скрывалась там, внутри, за этими стройными колоннами, только о ней мечтал их помраченный разум.

А она уже стояла, ожидая их, посередине своего крошечного храма. Кожа ее тела, чуть прикрытого длинными пышными вьющимися волосами бледно-золотистого цвета, так и светилась. И если девушки-сирены были красивы, даже очень красивы, здесь перед ними находилась сама воплощенная красота, само очарование. И лица, и формы девушек повторяли лицо и формы своей богини. Ее же тело было совершеннейшей формы, оно светилось, словно прозрачный мед, и было слегка прикрыто прядями волос, которые льнули к нему, лизали его, словно прихотливые язычки пламени. Те девушки, которые были способны привести в восторг любого мужчину... о, теперь их красота казалась лишь отголоском этого совершенства. Смит стоял как вкопанный, и в его бесцветных глазах бушевало пламя.

Перед ним была сама Лилит... сама Елена Прекрасная... сама Цирцея, вся красота всех легенд и мифов человечества, воплощенная в одном образе. Она стояла перед ним на мраморном полу, со спокойным и даже серьезным и важным лицом, без тени улыбки. Их встречала здесь таинственная богиня. В первый раз в своей жизни он смотрел в глаза, которые освещали это прекрасное, точеное лицо, и душу его переполнял восторг. Голубые глаза ее очаровывали не яркостью, не блеском, но мощью, силой, энергией, глубиной — да что там, для описания их не было слов в человеческом языке. В этой голубизне человек был готов с радостью утонуть, но ему не удалось бы достичь дна, ибо она была бездонной, спокойной и могучей, ее не тревожили ни волнения, ни подводные течения. Хотелось погрузиться в ее глаза и оставаться там вечно, опускаясь все ниже и ниже в окружении бесконечного, абсолютного света.

И когда он с головой погрузился в этот иссиня-голубой взгляд, он с изумлением увидел окружающий его реальный мир. До этого момента он его не замечал, но миг восторга при погружении в голубые глубины ее глаз, должно быть, открыл в его сознании какую-то дверь к новому знанию, и перед его изумленным взором предстало новое, необычное свойство сияющей перед ним красоты.

Да, здесь обитала красота осязаемая, облеченная в человеческую плоть,— как человек облекает свое тело в прекрасные одежды. Но было в ней нечто большее, нежели просто плотская красота, большее, чем просто гармония и соразмерность лица и тела. Словно некое сияние струилось по поверхности ее кожи, бархатистой, как персик, по округлостям и впадинам ее тела, лаская и высоко поднятые груди, еще больше подчеркивая их неземную красоту, и стройные, изящные бедра, и изысканные линии плеч. А волосы, пышные и густые, наполовину скрывали всю эту роскошь, но при этом еще более подчеркивали ее.