Черные лебеди

— Нет, мои бывшие подчиненные. И думаю, что хорошо помнят.

— Ну, так что же?

Веригин закашлялся. В его прокуренной груди глухо захрипело:

— Да… Когда-то они были моими подчиненными. Были… Но теперь вряд ли захотят вспомнить. Одного даже рекомендовал в партию. Давно это было, в гражданскую.

— Кто он теперь?

Веригин ответил не сразу. Он посмотрел на подполковника так, словно раздумывая, стоит ли говорить ему о том, о чем он спрашивал.

— В Москве работают два моих бывших подчиненных. Сейчас они большие начальники.

— Кто они?

— Оба маршалы.

— Каких родов войск?

— Один — Маршал Советского Союза.

— А другой?

— Маршал артиллерии.

— Д-да… — подполковник покачал головой, многозначительно улыбнулся: — Интересно… Что ж, тем более все должно быть хорошо, — подполковник встал.

Встал и Веригин.

— Товарищ комбриг! Считаю, что не ошибаюсь, если уже сейчас называю вас так… Дела ваши вовсе не плохи. Это… — прокурор показал на заявление, лежавшее на столе, — я оставлю у себя. Теперь дело за характеристикой. Полагаю, если один из маршалов даже в сдержанных тонах напишет о вас несколько добрых слов, то наша прокурорская машина заработает на предельной скорости. Это я вам обещаю.

— Спасибо.

Веригин хотел пожать подполковнику руку, но не решился — его большая костистая рука, поднятая над столом, на полпути застыла в воздухе. Какое-то мгновение оба они, Веригин и прокурор, стояли в нерешительности. Потом подполковник подошел к Веригину и, молча пожав ему руку, проводил до дверей. Сдержанно, так, чтобы не слышал дежурный старшина, стоявший в коридоре, сказал:

— Желаю удачи.

На улице, очутившись в круговерти машин и пешеходов, Веригин подумал: «Вот так на войне расстаются солдаты. Когда один уходит в разведку, то друзья по взводу всегда желают удачи. Хороший человек этот прокурор…»

Не успел Веригин перейти улицу, как кто-то крепко сжал его локоть. Он повернулся. Перед ним стоял пожилой мужчина. Мужчину этого он видел в коридоре прокуратуры, даже обратил внимание, что тот внимательно присматривался к нему и словно хотел о чем-то спросить, но не решался подойти. Заметив все это, Веригин тут же переключился на другое. Его мозг, нервы, воля были поглощены одним — ожиданием предстоящего разговора с прокурором. А теперь… Теперь он напряженно вспоминал, где видел этого человека?

— Веригин? — спросил незнакомец, и лицо его передернулось в мелком нервном тике.

— Так точно.

— Не узнаешь?

— Что-то не припоминаю.

— Север помнишь?

— Его нельзя забыть.

— А наш рудник?

Веригин отступил на шаг. Он растерялся. Штрафной изолятор за полярным кругом!.. Неужели и этот человек тоже был там?

— Как же, помню… Но ведь вы… Нет, это, наверно, мне показалось…

— Нет, тебе не показалось. Я тот самый номер 1215, который на нарах лежал рядом с тобой.

— Родимов?!

— Он самый.

В глазах Веригина взметнулось смятение:

— Но ведь ты же… погиб при завале в шахте…

— Да… Погиб… при так называемом завале в шахте.

— В октябре сорок первого?

— В октябре сорок первого.

— Постой, постой… Я решительно ничего не понимаю! Отойдем в сторонку. Я просто ошеломлен, — Веригин увлек Родимова под арку толстостенного старинного дома и продолжал всматриваться в его лицо, изборожденное глубокими морщинами.

— Николай Карпович, ты ли это?

— Да, Александр Николаевич, это я.

— Пойдем отсюда куда-нибудь подальше.

Они молча направились в сторону Чистых прудов. У трамвайного кольца Веригин неожиданно остановился:

— Слушай, Николай, пойдем посидим где-нибудь. У меня есть на пиво. Хоть душу отведем.

Родимов улыбнулся:

— Ты прочитал мои мысли, Александр. Пойдем. Мне сегодня чертовски хочется выпить. Я расскажу тебе историю, от которой у тебя поднимутся дыбом волосы.

— Чем ты недоволен? Пришел с того света и ропщешь?

— Ты прав, Александр, я недоволен. А впрочем, это не то слово. Пойдем, иначе я прямо средь улицы забою, как волк на луну.

Обветренное серое лицо Родимова вновь передернулось в нервном тике. Только теперь Веригин заметил, что Родимов совсем седой, хотя волосы, как и раньше, густые, жесткие, непокорные. Лицо же стало совсем другим. Его иссекли морщины, линия рта необратимо изогнулась скорбным полудужьем, уголками вниз.

…И они пошли. Пошли молча по узкому переулку. Им нужно было остаться наедине.

IV

Проводив Родимова до Большой Калужской, где тот временно остановился у кого-то из дальних родственников, уже под вечер Веригин хотел ехать за город, но на Казанском вокзале раздумал и решил навестить друга по ссылке, поэта Валдайского. Пять лет, проведенных в Енисейске, так их сблизили, что и в Москве, на воле, они не могли прожить недели, чтобы не повидать друг друга. А тут к тому же встреча с Родимовым, который поведал такое, от чего мороз пробегал по коже. Расстрелян в сорок первом — и вдруг живой! Казалось бы, что может быть радостнее, чем встать из могилы? А тут — нет… Оказывается, есть вещи пострашнее смерти. Могила гасит любые страдания. А вот жизнь иногда своими неожиданно налетевшими порывами ветра раздувает гаснущий костер мучений.

Веригина мучил вопрос: стоит ли Валдайскому сообщать эту невеселую историю? Она могла болезненно повлиять на впечатлительного поэта, который столько выстрадал за годы тюрем, лагерей и ссылки.

В тягучих раздумьях и воспоминаниях о пережитом Веригин доехал до Черкизова. Быстро темнело. В низеньких деревенских домиках — последних следах старых московских окраин, затянутых зелеными палисадниками, — зажигались огни.

Веригин еще издали заметил свет в правом окошке деревянной лачуги, кособоко примостившейся к двухэтажному кирпичному дому.

Всякий раз, когда Веригин подходил к домику, где жил Валдайский, ему казалось, что какие-то невидимые сильные клещи втягивают в утробу земли эту уже почти сгнившую лачугу, а она, войдя в землю по самые окна, из последних сил цепляется за кирпичную стену соседа, стараясь продлить свое жалкое существование под солнцем.

Веригин посмотрел на кирпичный дом и подумал: «Когда-то, очевидно, его построил торгаш, выбившийся из приказчиков. Наверху жил со своей многочисленной семьей, а внизу была керосиновая лавка. Она и сейчас осталась керосиновой лавкой».