Черные люди

«Все Михайлыч да Михайлыч, а какой я ему Михайлыч! — думал Алексей. — Я царь! На мне шапка золотая Констянтина-царя! Меня поляки королем поставят, и будут все языки славянского племени в одно. Быть Москве Третьим Римом! Ангелы земному царю служить будут, как небесному… А протопоп сего величия не хочет. По-бедному бы ему жить, попросту».

По весне как-то царь Алексей ехал раз верхом мимо Аввакумова подворья, видит — протопоп идет, прямой, высокий как дуб… Снял шапку царь, кланяется протопопу, да с шапкой мурмолку с волос сронил. Бросились бояре подымать… Царь будто и смеется, головой качает, а в самом гнев тяжелый кипит:

«Что это я? То по рукам с мужиками-невежами бей, то шапку перед протопопом ломай…»

Отворотясь, убрал царь улыбку с лица, рванул повод, поднял зло своего аргамака на дыбки. Протопоп стоял, смотрел вслед, тоже покачал головой. Оба поняли они в ту пору, что между ними борьба, та самая смертная борьба, как в селе Коломенском. И, пронзенный как стрелой мыслью, что, видно, с царем приходится ему бороться, как праотец Иаков с самим богом боролся, оставил все гордые о Москве помыслы протопоп.

«Ин если не на Голгофу, а на новую Даурию придется идти… А семья как — ребята да жена?»

И протопоп решительно зашагал московскими улицами прямо к Тверской заставе, к семье…

Вошел — ребят дома нету, старшие на работе, младшие убежали на улицу, играют. Марковна одна. Сел у стола, руку на край положил, кисть руки, голову да волосы свесил, а сердце болит: какая же чаша его ждет?

Сунулась к мужу Марковна с дымящейся чашкой:

— Поешь, протопоп, зело вкусны шти-те.

Мотнул головой, молчит — ей-ни! Жар томит, духота… Что будет-то?

Снесла щи Марковна в обрат к печке, руки под передник, подошла к мужу:

— Что, государь, печален?

Протопоп поднял голову:

— Жена, сказывай — что делать? Не лето на дворе, зима еретическая стоит… Что сотворю? Говорить буду али молчать? О вас думы мои. Связали вы меня!

Инда шатнуло Марковну:

— Господи, да помилуй, Петрович! Что говоришь! Слыхали мы, как сам ты учил нас. Нет, не молчи! Я с детьми благословляем тебя — проповедуй правду по-прежнему… А мы… Об нас не тужи, Петрович, проживем вместе, сколь господь захочет. Ну а ежели разлучат нас с тобой, не забывай нас в молитвах. Силен Христос-от, проживем! Иди, иди, обличай, Петрович, неправду Никонову!

Вскочив с лавки, ударил протопоп жене челом, и, утвердясь в дерзновении, как скала, писал он вскоре же челобитье государю:

«Благочестивому государю, царю-свету Алексею Михайловичу всея Великия, Малыя и Белыя России самодержцу — радоваться! Грешный протопоп Аввакум, припадая, глаголю тебе, свету-надеже нашей.

Государь наш свет!

Я думал, живучи там в Сибири в опасностях многих, что здесь-то на Москве тишина. Приехал и вижу — смятена церковь хуже прежнего… Чума на Москве, государь, была знаменьем из-за Никоновых затеек, а вражеский меч беспрестанно занесен над землею за все то, что церковь разодрана. Добро было при протопопе Степане, все было тихо, немятежно из-за его слез, его негордости… Никого-то не губил Степан до смерти, не как Никон! Да ты сам его знаешь, как он жил. Увы моей бедной душе, помереть бы мне лучше в Даурской звериной земле!

Государь, не сладко тебе, что тебе докучаем! Да и нам не сладко, кнутами нас мучат, и ребра нам ломают, и на морозе голодом томят… Ох, горе душе моей! Говорить много не смею, как бы тебя, света, не опечалить, — а нужно отставить все служебники Никоновы, все его дурные затейки. Сделай, государь, вырви зло с корнем — пагубное ученье то, пока гибель окончательная не постигла нас, огонь с небес не пал на нас али вопчий мор смертный… А исторгнешь зло — все будет у нас хорошо и кротко, и тихо будет твое царство, как до Никона было, и война престанется…

Свет государь! В присутствии других людей не могу я тебе ничего сказать, наедине хочу я видеть светлоносное лицо твое, слышать слово твое, как же мне жить, что делать…»

После такого челобитья и пуще не позвал царь протопопа, гнев царский рос. Голос протопопов звучал все свободнее. Уже обещал Аввакум царю царство немятежно, ежели царь сделает по его, Аввакумову, слову! Ведомо было царю и то — протопоп днюет и ночует на дворе у царской родни, у ближней боярыни Морозовой, и как комары клубятся на ее боярском дворе разные пришлые люди. Все яростнее Протопоповы споры с Ртищевым. Протопоп уже во дворце, через ближних людей в своих писаниях требует он нового патриарха — не из Никоновых еретиков, а тихого, негордого да мудрого. От воевод отовсюду из уездов вести— народ за протопопом… Нешто царю такие пастыри нужны? Ни! Есть и другие, покорливые! Новый митрополит Павел Крутицкий, что из украинцев поставлен, вот как говорит приятно: «Церковь радовать должна царя, а не гневить!», а новый архимандрит в Чудове монастыре Аким на вопрос Ртищева перед посвященьем, что думает он о новой и старой вере, отвечал умильно:

— Не знаю, не ведаю я, государь, ни старой, ни новой веры! Делаю все по указу царскому. Послушанье превыше всего!..

Послушаньем царство стоит, а не противленьем! Вышел давно он, царь, из ребячьего возраста. Нет уж кругом него старых бояр-наставников, которые попустили, что Михаила-царя на царство после Смуты выбирали. Новые люди кругом, молодые, царю преданы без меры, крепко за него стоят. После Коломенского бунта видать теперь, как верны ему, царю, шотландские офицеры, что за своего царя Карлуса, Кромвелем казненного, да за свою веру свою землю покинули и ему, царю московскому, служить пошли. Твердый народ, как Патрик Гордон, полковник… Чужие, а верней своих! Афанасий Лаврентьевич Ордын-Нащокин, что ныне у Польши мир выхаживает, чего говорит! «Надобно всем государям соединиться, чтобы все республики уничтожить! От них только, что от голландских мужиков, только ереси да бунты, а старые-де бояре ничего в государевых делах не смыслят, а только-де его, Афанасья, перед царем лают да обносят».

И обещал он, Нащокин, накрепко, что поляки царя Алексея своим крулем выберут обязательно, а за единым славянским царством, на страх турецким басурманам, и един пастырь в Царьград уже недалеко.

Был у царя теперь еще и другой верный боярин, хоть и поповский сын, а лихой стрелецкий голова Матвеев Артамон Сергеич, что со своими стрельцами за Гордоном подоспел в Коломенское в жаркие деньки Медного бунта. Матвеев до того всех старых бунтовщиков-вечников не любил, что женился на шотландке из Немецкой слободы Гамильтонше. Новые бояре прямее говорят, а царица по наговорам Морозовой только зря царю докучает, за протопопа просит — позови его да позови!

Не позвал царь протопопа для совета, как ему, царю, царством править. Не позвал!

В один августовский вечер, как вернулся протопоп в свою кремлевскую келью, привратник отец Иона сказал ему в воротах:

— Тебя, протопоп, в келье боярин ждет. Вона! — и указал на двух жильцов, что сидели у рундука, ждали.

Сердце ударило, радостно забилось: неужто Ртищев Федор Михайлыч? К царю его зовут, чтоб царю протопоп правду говорил?

Распахнул в келью дверь. Нет, не Ртищев. Высокий, худой, длинноносый, в темном опашне, длинные рукава на спине завязаны, стоит у свечи, перебирает, читает Протопоповы грамотки, что на столе лежали.

Молодой Салтыков, Петр Михайлыч, царев наперсник.

Не принял боярин благословения, а сказал сурово:

— Опалился государь гневом на тебя, протопоп… Что творишь? Черный народ подымаешь. Церковь мятежом мутишь! Владыки-епископы на тебя государю челом бьют — пусты из-за тебя стоят церкви… Народ из-за твоих врак в леса бежит! Правды, вишь, ищет! А кака така правда, коли не государева? И указал тебе государь — пойди, протопоп, с Москвы в ссылку. Послушанье превыше всего…

— Куда ж брести мне указал государь?