Черные люди
Шрифт:
— Продать что-нибудь?
— Нет, другое. Он сказал: «Слушай, Яган, напиши театральную пьесу…» — «Зачем?» — спросил я. «У царя много забот, как веселить молодую жену!» — сказал Артамон. Для молодого мужа театра не нужно… Га-га-га!
— Га-га-га! Правильно, я продал для царицы хорошие яхонты… Кто в старости хочет женской любви, тот должен иметь деньги! Или театр! — подтвердил Келлерман.
Тогда я сказал: «Артамон, ты знаешь, я офицер, я могу хорошо сражаться». А тот говорит: «Но теперь ты пастор, ты должен говорить».
Пастор я временно, ты знаешь, Келлерман. Войны нет, я был школьный учитель, а ведь очень трудно иметь дело с маленькими
— Так ты теперь пастор, ты имеешь дело с крупными дьяволами? Га-га-га!
— Га-га-га! Хорошо сказано, друг Келлерман. Да, это легче. Так Артамон говорит: «Пьесу возьми из библии, да сделай ее повеселее… Московиты любят веселые пьесы».
— И ты согласился?
— А как же? Можно будет заработать. Царь будет строить себе театр в Преображенском, говорит Матвеев. Матвеев угодит царю, а кто угодил царю, тот богат… Гордон уже генерал!
— Шотландцы много хлеба отняли у нас, бедных немцев.
— Но и мы еще имеем курятину в супе! Га-га-га!
— Конечно, га-га-га! Так, значит, театр? Как прикажет маестет! [180] Га-га-га! Эй, еще два пива!
Как-то уж по первой зиме, как уходил из опочивальни царь, сказала царица государю на ушко великую радость, зардевшись до самых волос:
— Государь! Непраздна я!
— Лапушка! — протянул царь обе руки. — Родная! Ты сказывала про то кому?
180
Величество.
— Тебе первому, государь.
— Молчи! Молчи, берегись от лихого глазу. Береги себя! Подарок пожалую!
Вышел царь из терема светлее солнца, улыбается, ласковые слова всем молвит. В комнату царскую пришел — бояре ждут. А проходя сенями, видит — мальчик, красивый, смелый, кланяется низко.
И только уже сидя в кресле перед боярами — вспомнил, нахмурился: да это Ванюшка, Морозовой Федосьи сын. И как это у этой бабы неуемной такой сын, румяный, красивый, складный, а у него царевичи все какие-то квелые? Бледные, немощные! «Эх, родила бы мне царица такого — вот бы я ее любил!»
Вот Морозова под боком живет, рядом, — враг она, враг!
Вздохнул тяжело царь:
— Бояре, и ты, Сергеич, истинно вам скажу — нет моих сил больше, тяжело мне с Морозовой с Федосьей…
Словно лес в ветер, в разные стороны закачались боярские высокие шапки, густыми голосами заговорили бояре.
— Так, так, так, государь… Как изволишь, государь. Укажи, государь!
Трудно корчевать морозовские корни, глубоко засадил их покойник Борис Иваныч, однако дело пошло. Достиг слушок и до боярыни. В ноябре, на день Максима Юродивого [181] , московского чудотворца, собрала Федосья Прокопьевна своих захребетников — чернецов да черничек, говорит:
181
13 августа.
— Теперь уходите, голубчики мои, родные мои, время мое приходит! Идите в леса темные, в расселины глубокие… Спасайтесь! Молитесь за меня!
А уже на масленице, рано утром, перед тем как ехать во дворец, князь Петр Семеныч Урусов шепнул жене своей Авдотье Прокопьевне тайно:
— Гневен царь на сестру твою! На Федосью. Не прощает он ее упрямства. Великая скорбь
ждет ее — выгонит царь ее из дому. Запомни, княгиня.— Я сбегаю к сестре! — испугалась княгиня. — Упрежу!
— Иди, простись с ней! Да не задерживайся там — схватят ее сегодня.
Авдотья простилась с детьми, поехала к сестре, предупредила ее, просидела у нее весь день и домой не вернулась, осталась ночевать.
Потемну, в два часа ночи [182] , застучали в ворота. Боярыня поднялась, села на постели.
— Мучители идут! — сказала она.
— Матушка-Сестричка! — припала к ней княгиня Авдотья. — Дерзай! Не бойся!
Сестры положили по семь поклонов перед иконами и поклялись говорить только правду. Боярыня легла в свою постель, а княгиня легла в чулане, при опочивальне сестры.
182
Два часа после захода солнца.
По лестнице, сеням застучали сапоги, дверь опочивальни распахнулась. Первым входил архимандрит Чудова монастыря Иоаким, за ним другие.
— Вставай! — крикнул он Морозовой. — Я от царя! Вставай или садись. Отвечай…
Боярыня лежала.
— Как крестишься?
— Вот так, — Морозова показала двуперстие.
— Где Меланья?
— Было у меня много странников. И Меланьи, и Сидоры, и Карпы, и Александры. Ушли все…
Тем временем думный дьяк Ларивон Иванов, обходя покой боярыни, заглянул в чулан. Выскочил он «ровно опаленный».
— Кто это там?
— Сестра моя, Авдотья Урусова, княгиня, — сказала Федосья.
— Спроси и ее, как крестится.
— Не мочно! Посланы мы только к одной боярыне!
— А я велю! Спрашивай!
Иванов, взяв свечу, вошел в чулан, спросил. Княгиня показала запретное двуперстие.
Дьяк выставил из чулана голову:
— Двумя персты!
— О-о! Ты побудь, Иванов, здесь, а я сбегаю доложу государю! — после раздумья сказал архимандрит.
Иванов уселся на лавку, стрельцы топтались в сенях, у дверей, архимандрит на санях скакал в Кремль. Царь с боярами сидел в Грановитой палате.
— Государь, не одна боярыня Морозова крестится эдак-то! С ней и сестра ее Авдотья! Княгиня Урусова!
— Забирай обеих!
Князь Урусов Петр Степаныч был тут же, но смолчал. Не посмел.
Архимандрит Иоаким вернулся в морозовский двор и допросил всех собранных домашних, кто как верит. Большинство отперлось, а Ксенья Иванова да Анна Соболева признались:
— По вере отцов мы!
И сложили двуперстие.
— Ну, боярыня, — сказал, подымаясь с кресел, чудовский архимандрит, — не хочешь ты жить покорно, все поперек шла… Приказал государь выгнать тебя из твово дому! Хватит жить высоко, слезай на низ! Встань, уходи!
— Не могу ходить! Ногами я скорбна, — сказала Морозова.
— Слуги! Эй! — крикнул Иоаким. — Несите отсюда боярыню на кресле!
Федосью Прокопьевну подняли, посадили в кресло, понесли. Авдотья пошла сама. В полутемных сенях при свете свечки выскочил было из своего покоя сынок боярыни юноша Иван Глебович, поклонился матери, но она его не увидела.
Ее снесли в подклеть, где жила челядь, заковали в железа ее и сестру. Обе сидели так несколько дней.
Пришел ночью снова дьяк Ларивон, расковал, и отвезли их в Чудов монастырь, в Кремль. Допрашивали Павел — митрополит Крутицкий, Иоаким Чудовский да дьяк Иванов.