Черные зубы

«Нет. Нет, она бросила бы», — подумала я. Но сказать это в помертвевшее лицо Фаиза, в его глаза со зрачками, сжавшимися до булавочных головок, не смогла. Говорил Фаиз как во сне.

— Я…

— Вы с Лином идите, — заявил милосердный к чужим слабостям Филлип. — Мы останемся.

— О’кей, — сказал Лин.

— Нет.

Рука Фаиза взметнулась, как атакующая змея, схватив его за тонкое запястье. Лицо Лина искривилось от боли. Я услышала хруст сухожилия складывающейся ладони: большой палец вогнулся в нее с такой силой, что на предплечье Лина задрожала мышца. Однако было непохоже, чтобы Фаиз хотел сделать ему больно, на лице у него застыло рассеянное, почти пьяное выражение. Он сжал пальцы, и Лин глухо застонал.

— Мы должны сделать это вместе.

— Пусти! — рыкнул Лин.

Филлип попытался выступить в роли рефери:

— Не глупи. Если они хотят уйти…

Фаиз помотал головой. Волосы у меня на затылке встали дыбом, к горлу подкатила тошнота. Склонив голову набок, Фаиз повернулся к нам с Филлипом. Его глаза…

Прочтите сто романов ужасов — и вы обнаружите, что в каждом хотя бы раз упоминается, как у кого-то из персонажей взгляд сделался странным, расфокусированным и пугающим. Мне это всегда казалось пошлостью, перебором, дешевым приемом, внедренным в творческое подсознание паршивыми наставниками, чистой воды голливудским отстоем. Но выражение, воцарившееся в глазах Фаиза, мигом излечило меня от предрассудков. Крыша у него была явно на месте, и все демоны собрались под ней. Передо мной было не лицо убийцы или самоубийцы, но лицо человека, который слишком измучен, чтобы убивать кого-то или себя, и это в каком-то смысле было даже хуже. Если ты устал до крайности, ради сна ты пойдешь на что угодно.

— Мы должны совершить ритуал, — все тем же блеклым голосом произнес Фаиз.

— Что?

— Ритуал хитобашира. Мы должны его совершить. Это вернет Талию. Я знаю.

Лин сорвался на визг:

— Мы никого не будем хоронить живьем, чтобы вернуть твою долбаную телку!

— Жертвой буду я. Она моя невеста. Я… я это сделаю, — сомнамбулически бормотал Фаиз. Дикция у него полетела к чертям, горе размягчило его речь.

— Мы не будем тебя хоронить, — сказала я. — Мы не будем тебя хоронить заживо. Ни в коем случае.

— Он рехнулся, — прошептал Лин с каменным лицом. — Рухнул с катушек, хотя, если упасть с достаточно большой катушки, полагаю, трудно остаться в здравом рассудке. Так же говорят? Рухнул с катушек? Съехал с катушек? Я не знаю. Дурацкое какое-­то выражение, вы так не считаете?

— Фаиз, — проговорила я, — дружище, я знаю, о чем ты думаешь. Я знаю, тебе страшно за Талию. Я понимаю, как тебе больно. Я понимаю.

Уложив всю боль, все те страдания, что скопились в моей душе за двадцать четыре года громоздящихся друг на друга сокрушительных ошибок, в выспренние фразы, я надеялась, что мое лицо выразит то, что я хотела сказать.

Фаиз смотрел на меня, зажав розовый кончик языка между зубами, и по лицу его медленно расплывалась мучительная гримаса.

— Ничего ты не понимаешь, вообще! — надрывно выкрикнул он, снова на грани рыданий. К концу фразы его голос достиг стратосферных высот. Ёкаи захлопали. Еще бы им это не понравилось. — У тебя никогда не было нормальных отношений. Ты не знаешь, что это такое, когда ты в ком-то нуждаешься, когда ты любишь кого-то, когда… когда тебе на кого-­то не насрать. Ты этого не знаешь, потому что ты вечно занята попытками спрятаться от какой-нибудь очередной подстерегающей тебя херни. Ты не понимаешь. Ты никогда…

— Ладно, хватит. — Филлип снова попытался вмешаться, но нужды в том уже не было.

Наконец отпустив руку Лина, Фаиз упал на колени, прижал к ушам сжатые кулаки и разревелся, дробя крик на всхлипы. Филлип опустился рядом с ним на татами — уже не новый, уже не чистый, тронутый гнилью. Лин растирал свое запястье: бледная кожа длинной изящной, словно колонна, руки была испещрена следами пальцев.

Поймав мой взгляд, Лин поднял глаза, дрожащим пальцем описал в воздухе круг и одними губами произнес: «Безумие». Я не знала, о ком он говорил. О Фаизе, о себе, обо мне или обо всей нашей созависимой компании вкупе со зрителями — слепцы, клянущие слепцов, театр мертвых дураков. Я сглотнула рвоту, жидкую, как овсянка, и теплую. Мир перед глазами перестал кружиться, но все еще подрагивал, я чувствовала себя так, словно опустилась на дно пруда и смотрела вверх сквозь зеленую водяную линзу. Я думала о девушках, которых объедали рыбы и пресноводные креветки, об их ребрах, похожих на зубья расчесок, о том, сколько времени требуется столь безобидному зверинцу, чтобы обглодать тело до костей. Я снова думала о смерти и о нечистых созданиях, извивающихся в грязи.

— А мы точно знаем, что тут есть книга? — услышала я собственный голос.

— Конечно, есть. Мы же видели книги, когда пришли сюда. Тут же все… все просто кишит книгами. Они повсюду. Мы найдем в них ответ. Я это знаю.

— Господи! — Лин уставился в коридор. Я проследила за его взглядом: дверной проем заполнили слепые глаза, круглые, блестящие, как спелые виноградины. Они моргали — кожа вздымалась откуда-то изнутри их скопления, — на секунду превращаясь в подобия мошонок. — Господи, Кошка, это сам гребаный дом.

— Они не обязаны здесь оставаться, если не хотят, — сказал Филлип.

Я провела языком по растрескавшимся губам, слизнула с них желчь:

— Если разделимся, погибнем. Надо держаться вместе. К тому же вряд ли библиотека далеко…

— В соседней комнате.

— Ну вот, — я через силу улыбнулась, — недалеко.

— Кошка, ты сейчас по сути сказала, что нам надо остаться? — За моей спиной раздался голос Лина, и в мою ключицу впились ногти. — Какого хрена? Что на тебя нашло?

Я резко повернулась к нему и продемонстрировала широкий оскал:

— Мы не будем разделяться.

— Твою мать!

— Господи, да что вы за гребаные… — взревел Филлип, заставив нас всех умолкнуть. — Просто... просто кончайте эту хренотень. Вы меня вконец задолбали, чертовы идиоты. Выстраиваемся в цепочку. И звездуем в библиотеку. Если книга не найдется, вы двое уходите. А мы остаемся.

— Никак не можешь без геройства, да? — Лин хихикнул, но никто на него не взглянул, хотя его, благополучно замкнувшегося в своем помешательстве, это нисколько не смутило.

Фаиз меж тем молчал, глядя в дверной проем так, словно любовь всей его жизни стояла там, хлопая глазами — множеством глаз, обильных, как пузырьки на горлышке бутылки кока-колы.

— Фаиз это стопудово одобрит. Фаиз стопудово будет рад, что ты будешь его прикрывать. Это стопудово отличная идея.

— Лин, заткнись, — сказала я.

— Мы об этом пожалеем.

Я не стала ему отвечать.

— Пошли.

Это была не столько библиотека, сколько склад трупов — манускриптов, изъеденных веками, обглоданных по краям насекомыми. Кожаные переплеты покрывали плесень и грибы — с широкими шляпками, тонкими ножками, многоярусные, как квартиры в дешевых многоэтажках, выбеленные полумраком. Многие книги уже перестали быть таковыми — их страницы были переварены и извергнуты обратно в виде строительного материала. Повсюду мы видели осиные гнезда, формой почти идеально повторяющие желудок, построенные на развалинах термитников, чьи обитатели давно погибли. Внезапно мне вспомнились высушенные легочные альвеолы, сплющенные и хранимые между двумя стеклышками, — бывшая девушка показала мне их между поцелуями в классной комнате.

— Здесь есть книга.

— Да, — ответила я охрипшим голосом.

Я думала о том же, о чем наверняка думали Лин и Филлип, которые посматривали друг на друга с неуверенным видом. Безумие Лина стихло, превратилось в бесшабашную бодрость. Филлип с похоронной серьезностью расставлял по комнате свечи. Разумеется, здесь была книга. Здесь было бесчисленное множество книг, затерянных в море мертвых насекомых и извивающихся бледных личинок.

Ёкаи последовали за нами, выстроившись мифологической цепочкой, непрерывно твердя друг другу «привет, привет, привет». Словно маленькие дети, или попугаи, или, может быть, некие едва родившиеся на свет, влажно поблескивающие создания, с изумлением обнаружившие у себя гортань, губы и зачаточный словарный запас. «Привет», — пели друг другу кицунэ. «Привет, — говорили краснолицые они и скрюченные, ползущие на четвереньках гашадокуро^[16]. — Привет».