Черный амулет
Шрифт:
– А ты, Борька, времени не терял. Это я вижу. Познакомишь с девушкой?
В распахнутую дверь вокзальчика ворвался гул приближающегося поезда.
– Ну, ты даешь! – сказал Борис, поднимаясь. – Я тут уже икру мечу. Бери скорей куртку. И сумку. Это же наша электричка подходит. Тебя только за смертью посылать.
8
С высоты своего положения Катя пыталась увидеть то, что происходит внизу.
Она вытягивала шею, заглядывала слева, заглядывала справа…
Тщетно. Удавалось рассмотреть лишь
«Вот так мои пациентки пытаются разобрать, что я там с ними вытворяю, – подумала Катя Кондратьева. – А видят только мою голову между собственных ляжек».
– Колька, Гиппократ, ты еще долго собираешься мной любоваться? – поинтересовалась она у бывшего однокурсника Николая Одинцова. – Смотри, не перевозбудись.
Длинный нос Одинцова выехал из ее внутренностей.
– Одевайтесь, женщина, – равнодушно бросил гинеколог. – Срок беременности – девять или десять недель.
Катя присвистнула и стала выбираться из гинекологического кресла.
– Колька, ты что, одурел? – жалобно спросила Катя, натягивая трусики. – Я ж ничего не чувствовала до последних дней.
Николай Одинцов очень походил внешне на другого Николая. На писателя Гоголя. Кроме длинного носа и стриженной, словно под горшок, шевелюры, у гинеколога были тонкие губы, тонкие усики и бледная кожа. Темные волосы были жирными и покрытыми перхотью, против которой бессильны все достижения компании «Procter & Gamble». Даже очки, которых Гоголь не носил, ничего не меняли.
Одаренный такой внешностью студент Одинцов безуспешно штурмовал в институтские годы сердце Кати Кондратьевой.
Сейчас он безумно хотел ее. И безумно ревновал к тому счастливчику, которому Катя позволила сделать себя беременной.
Гинеколог Одинцов вынужден был скрывать эти нежные чувства. Первым делом он уселся за свой стол. Посоветовал, стараясь не вибрировать голосовыми связками:
– Можешь подождать часок, пока откроется кабинет УЗИ. Сама все увидишь на мониторе.
– Вот черт. – Катя закусила губу, чтобы не расплакаться. – Только этого не хватало. Как все не вовремя!
– Катенька, я еще ни разу не слышал от женщин, чтобы нежелательная беременность была кстати.
Она уже оделась и причесывала пышные рыжие волосы перед зеркалом, которое висело над раковиной. Не сдержалась и пустилась в ненужные, в сущности, объяснения:
– Я серьезно, Коль. У меня дед с бабкой пропали.
– Как пропали?! – Одинцов наморщил лоб, в точности как великий русский писатель. – Что значит «пропали»?
– А вот так. То и значит. Они в деревне жили. Дед с рыбалки не вернулся. Ни лодки, ни весел, ни деда, понимаешь?
Даже удочку не нашли… А бабка вообще неизвестно куда делась. Она дальше магазина никогда не отлучалась… И собака странно себя ведет.
Гинеколога охватил мистический ужас.
Он вспомнил фильм «Собака Баскервилей».
– Какая собака?
– Да Тузик наш. Он возле бабушкиного дома на цепи сидит. Был большой, лохматый и очень добрый. А теперь
большой, лохматый и очень злой. Рычит, никого к себе не подпускает и лает куда-то в сторону озера. Может, по деду тоскует?Дед с рыбалки всегда с той стороны приходил.
– Ну и ну… – Николай Одинцов развел руками. – А милиция?
Катя забросила на плечо сумочку и собралась уходить.
– Что милиция?! – крикнула она и повторила: – Что милиция?! Ищет милиция. Там на тысячу квадратных километров два милиционера. Старший лейтенант и сержант. Папа вчера оттуда вернулся. На него смотреть страшно. Осунулся, глаза красные, лицо серое. Это же его родители исчезли, представляешь? Родная мать! Родной отец!
Неожиданно она повернулась и бросилась в обход гинекологического трона, на котором только что лежала, к столу врача.
Одинцов вскочил, как ужаленный. Катя уткнулась лицом в белый халат у него на груди и разрыдалась.
– Катенька, – гладил ее трясущиеся плечи гинеколог, – Катюша, успокойся, все будет хорошо, все образуется, бабушка с дедушкой найдутся.
– Не-е-е-е-ет, – подвывала Катя в ответ. – Не найдутся, им по семьдесят с лишним лет…
Волна нежности и сострадания душила Николая Одинцова. Из тщедушного очкарика он в собственных глазах превращался в супермена. В защитника всех униженных и оскорбленных на земле.
Дверь гинекологического кабинета распахнулась. На пороге выросла длинноногая крашеная блондинка. И застыла с открытым ртом.
– Разве вы не видите, что у больной истерика? – заорал супермен Одинцов. – Немедленно закройте дверь!
– Жуть какая, Коленька! – всхлипывала Катя. – Ну кому это нужно?!
– Может, они тяжело болели и решили уйти из жизни сами? – предположил похожий на писателя гинеколог. – Вот как эти… Ну, коммунисты французские…
Как их? Дочка Маркса – Лаура, кажется.
И ее муж, Поль Лафарг. Помнишь?
От такой несусветной глупости Катя Кондратьева даже плакать забыла.
– Не помню, – призналась она. – Чтобы помнить, нужно было когда-то знать.
Ее слезы расплылись на груди гинеколога огромным серым пятном.
– Ну как такое можно не знать? – Николай Одинцов был неподдельно огорчен. – В тысяча девятьсот одиннадцатом году Лауру и Поля Лафаргов нашли мертвыми. Сорок три года они провели вместе, сражаясь за интересы рабочего класса.
Ей исполнилось шестьдесят шесть, ему – шестьдесят девять лет. Они решили, что старость помешает им бороться за интересы рабочего класса, и отравились.
Катя даже улыбнулась. Сейчас, с блестками слез в длинных ресницах, эта улыбка делала ее неотразимой. Она дотянулась рукой до длинного носа своего однокурсника и легонько щелкнула.
– Дурак ты, Колька, – вздохнула она. – Каким был, таким и остался. Я ж тебе русским языком объясняла, что дед Костя с рыбалки не вернулся. А бабушка вообще неизвестно где…
Гинеколог отважился протестовать:
– А что? Я прекрасно помню, ты еще на третьем курсе рассказывала, какой у тебя дед замечательный! Фронтовик, заслуженный колхозник, ветеран КПСС…