Черный буран

Так оно и оказалось.

После ужина, когда Степан, осоловелый от сытной еды, завалился спать и сразу же тоненько засвистел, выводя носом удалую песню, Афанасий внезапно оборвал свой быстрый говорок и заерзал на лавке.

— Не тяни кота за хвост, — не выдержал Василий, — говори сразу. Чего вертишься, как вошь на гребешке? Выкладывай — по какому такому горю приехал?

— Ну, брат Василий, спасибо за ласку. Я перед им и так и сяк, и задом об косяк, а он меня и вошью обозвал, и котов, говорит, я за хвост тягаю.

— Да хватит тебе придуриваться. Говори…

Афанасий поперхнулся и посерьезнел. Дурашливую улыбку с лица как водой смыло. Он еще поерзал на лавке и глухо заговорил:

— Верно сказываешь — горе пригнало, да еще и горькое. У мужика нашего, деревенского, писарь в уезде в приятелях. Вот через писаря и дошло известие: два призывных года в армию забирают. Мои ребята в аккурат попадают. А вместе с ними еще косой десяток парнишек — так густо на эти годы выпало, будто бабы по уговору рожали. Вот мы с мужиками и зачесались. Забреют наших парней за здорово живешь, угонят неведомо куда и воевать заставят. А с кем воевать-то? Виданное ли дело — русские в русских стрелять станут. Да что тут говорить! И решили мы с мужиками парней своих не отдавать, спрятать их решили.

— Куда вы их спрячете? В подпол, на подызбицу или бабам своим под подол?

— Погоди, дай доскажу. Просто так спрятать — дело нехитрое. Но нас тогда за хрип возьмут, небо с овчинку покажется. По-умному надо спрятать. Додумались мы так сделать. Виду не показывать, власть слушаться и чин-чинарем парней проводить. А когда отъедут от деревни верст за десять — пятнадцать, перенять их в тихом месте и отбить парней у солдат. Кто напал? А мы откуда знаем! Сразу же и по начальству пойдем жалиться, бумаги писать: куда наши сыны делись? Вникаешь в расклад?

— Ну, вникаю. А парней-то куда после? Где прятать?

— У тебя. Вот здесь, — Афанасий оттопырил указательный палец и ткнул им в пол. — Инструмент доставим, лесу здесь хоть заглонись — жилье срубите, и будешь ты над ними начальником, отцом-командиром. Переждете, сколь возможно, а там, даст Бог, и развидняется.

— Ну и почесали вы свои бестолковки. Придумали! — Василий даже присвистнул. — А если кто донесет?

— На кого доносить? — загорячился Афанасий. — На самих себя? Последний ум еще не отшибло, молчать будут, как мертвые. Мы даже бабам своим до поры решили не говорить, пока ты своего слова не скажешь. Пособи, Василий, порадей за парнишек, вся надежда на тебя.

Василий резко поднялся, походил по избушке из угла в угол, снова сел за стол и решительно мотнул головой:

— Нет. Я, Афанасий, такую обузу на душу не возьму. Вы задумку свою по полочкам гладко разложили, а вдруг по-иному все вывернется? И чего я с желторотиками делать стану? В прятушки играть? Нет, Афанасий, уволь и не уговаривай.

— А я надеялся, когда ехал, — Афанасий ударил кулаком по колену, — надеялся на твою подмогу. Эх, доля наша сермяжная, мать ее за ногу! Не миновать, похоже, моим ребяткам серой шинелки.

Афанасий беспомощно потолкался возле стола и молчком улегся спать. Долго еще ворочался, кряхтел и угомонился далеко за полночь. Не спал и Василий. Несколько раз вставал, пил воду, ложился на топчан, закинув руки за голову, и через некоторое время снова поднимался.

Утром Афанасий проснулся от глухого железного стука. Вскинулся, ошалело хлопая заспанными глазами, и, проморгавшись, увидел, что Василий свалил на пол, как охапку дров, три винтовки и шашки.

— Василий! — Афанасий вскочил на ноги. — Да я…

Бросился обнимать, но тот отмахнулся:

— Не лапай, я тебе не Арина. Лучше собраться помоги. Степка, винтовки и шашки на дно саней привяжешь, а сверху доски нашьешь. На доски сено кинешь. Понял? Выезжать ближе к вечеру будем. Ночью оно спокойнее, — помолчал, разглядывая оружие, будто еще не раз его пересчитывал, хмыкнул: — Небогато…

— У нас тоже кое-чего водится, — заторопился Афанасий, преданно заглядывая ему в глаза, — по такому случаю все из загашников вытащим.

К вечеру, оставив Степку, они вдвоем отъехали от избушки, и закатное солнце щедро окрасило их спины в розовый цвет.

10

В одну-единственную улицу, версты на три, растянулось по берегу степной речушки село Плоское — на широкую ногу. А чего тесниться? Земли вокруг — немерено. И дома с просторными вокруг них усадьбами, с большущими огородами, которые Полого спускались к речке, стояли вольно, каждый на свою особицу. Но если дома стояли как бы каждый сам по себе, то люди в Плоском, наоборот, жили тесно, одним общим миром, истово оберегая себя от любого начальства и иной напасти. За тридцать с лишним лет, как обосновались здесь переселенцы из Тамбовской губернии, прибывшие одним гнездом, порядки в селе, установленные еще в первый год жизни на сибирской стороне, ни разу не поменялись. Не было здесь шумных сходов, долгих речей, взаимных обид или недовольства. Все как бы само собой ладилось — без лишних слов. Староста тихонько обходил всех мужиков, собирая их по десятидворкам, когда надо было принять общее решение, мужики либо согласно кивали головами, либо не кивали. В зависимости от этого движения мужицких голов староста и вел необходимое дело. И попробуй кто-нибудь нарушить этот порядок. До последнего времени таких смельчаков не находилось.

Разговоры о том, как спасти ребятишек от солдатчины и самим при этом выбраться сухими из воды, велись тихим-тихим шепотом, и до чужих ушей ни единого слова не долетело. Поэтому в серенький и метельный день, когда в Плоское прибыл полувзвод солдат под командованием молоденького прапорщика, все происходило так, как и было задумано. Новобранцы, согласно списку, составленному в уезде, оказались в полном наличии, и прапорщик, донельзя удивленный таким редкостным послушанием — в других деревнях дело до драки и даже до стрельбы доходило, — не торопился обрывать долгие и шумные проводы. Терпеливо слушал бабьи причитания, взвизги гармошки и даже не строжился, когда видел, что мужики угощают его солдатиков самогоном. Дорога дальняя, холодная, рассуждал прапорщик, пусть погреются, а режущий ветер, который хлещет снегом, быстро вышибет хмель из голов служивых. Он и сам маленько выпил, уступая просьбам старосты, закусил пирожком с печенкой и совсем не командным голосом сказал:

— Давайте заканчивать. Ехать пора, теперь рано смеркается.

Подводы, на которых вперемешку сидели солдаты и новобранцы, растянулись вдоль длинной улицы и неторопко поползли к выезду из деревни. Смолкла гармошка, стихли голоса, только ветер посвистывал по-прежнему да реденько и не голосисто взбрякивали колокольцы.

В это же самое время верстах в десяти от деревни, в глухой низинке, собралось больше десятка верхоконных. Василий разглядывал это войско, которым так неожиданно довелось ему командовать, и молчал, ругаясь про себя черными словами. Ругался он по простой причине: на все войско было только три винтовки, четыре дробовика да еще наган с тремя патронами, который лежал у него за пазухой. Загашники, о которых говорил Афанасий, на поверку оказались тощими. Шибко не повоюешь. Но деваться было некуда, назвался груздем — прыгай в корзинку.

— Одно запомните, мужики, шуму побольше. Надо, чтоб они опешили. Если стрелять, то наверняка. Без ума не палите, иначе парнишек зацепите. В засаде сидеть — тише мышки. И тряпки на личико привяжите, на всякий случай. Ну, тронулись.

И Василий первым, хлопнув коня по шее ладонью, выехал из низины. Снегу в степи было еще мало, кони шли ходко, не проваливаясь, и скоро все верхоконные выбрались к накатанной дороге, туда, где она круто спускалась к ручью, через который был переброшен деревянный мостик. Напротив этого спуска, таясь за густыми кустами ветельника, устроились в засаде, отогнав коней в сторону, и замерли.