Черный буран

2

Обижаев выбрался из операционной, едва передвигая ноги. Голова кружилась, сердце стучало часто и больно, не давая никакой возможности вздохнуть полной грудью. Не снимая с себя окровавленного халата, дошел он до своей комнатки, где вел осмотр больных, и, обессиленный, плюхнулся на стул. «Укатали сивку, — отстраненно, словно о другом человеке, подумал он и криво усмехнулся, — лихой езды нынче не наблюдается». Это был уже второй сердечный приступ за последнее время, и Обижаев, как опытный врач, понимал, что надо себя пощадить, дать отдых своему истрепанному организму, но в то же время понимал и другое: не может он сейчас уйти из заразной больницы, не может бросить людей на произвол судьбы, потому что лечить их будет некому, врачей в городе можно было теперь пересчитать по пальцам.

Он сидел не шевелясь на стуле, долго смотрел в окно, а затем закрыл глаза, стараясь успокоиться и утихомирить грудную боль. В это время дверь у него за спиной скрипнула, и тяжелые, крепкие шаги заставили отозваться старый пол тонким писком. Обижаев нехотя обернулся: над ним, нависая, словно кожаная гора, стоял Крайнев, а за его могучим плечом маячил Клин, румяный и красивый, как на рождественской открытке.

Крайнев положил на плечо Обижаеву тяжелую ладонь, встряхнул его и, заглядывая в глаза, спросил:

— Ну, жить он будет?

Обижаев поднял голову, долго смотрел на Крайнева, затем вдруг неожиданно чихнул, еще раз и еще, и лишь после этого, обтерев о халат ладонь, заговорил:

— Простите, вы о ком спрашиваете? У меня больных много… И, простите меня, вы сами-то кто такой? Судя по новомодной одежде и кобуре, представитель власти…

— Представитель. Фамилия моя — Крайнев. Запомни мою фамилию, доктор, а лучше заруби ее на носу. Он будет жить?

Обижаев на вопрос не ответил, глубоко вздохнул и попросил Клина:

— Юноша, будьте любезны, позовите сюда санитара. Скажите ему — срочно. А вы присаживайтесь, товарищ представитель, заодно и длань свою с меня уберите, больно уж она у вас тяжелая.

— Пока еще не больно, — Крайнев криво усмехнулся, но ладонь с плеча Обижаева убрал и сел на кушетку. — Так выживет он или нет? Тот раненый, которого сегодня к вам привезли?

— Пулю я извлек. Состояние у него тяжелое — можно сказать, что висит на волоске. А выдержит этот волосок или лопнет, об этом мы будем с вами знать завтра или послезавтра.

Громыхая сапогами, в комнату ввалился санитар, как всегда полупьяный, почтительно вытянулся, и в тесном пространстве явственно запахло перегаром.

— Слушай, братец, будь добрым, доставь нам сюда самогонки и чего-нибудь на зуб положить, — заметив на лице санитара легкую растерянность, Обижаев добавил: — И не вздумай врать, что у тебя ее нету. Иначе сам пойду.

Санитар исчез, а буквально через минуту поставил на стол самогонку в бутылке, положил полбулки черного хлеба и, вздохнув, вытащил из кармана халата две луковицы. Обижаев разлил самогонку на два стакана, пригласил:

— Присоединяйтесь, товарищ представитель. Подчиненным не наливаю — они на службе.

Крайнев, усмехаясь, наблюдал за доктором Обижаевым. А тот, не чокаясь, выпил, отломил кусочек хлеба и долго его жевал, стараясь забить тяжелый сивушный запах. Клин почтительно стоял у дверей и ждал: чем это все закончится.

Крайнев пошевелился на кушетке, одернул под ремнем скрипучую кожаную куртку и веселым голосом воскликнул:

— Шутейный ты мужик, доктор! И я шутку уважаю. Если этот раненый помрет, я тебя следом за ним отправлю, по той же самой дорожке, на тот свет. И помяну ласковым словом. Вот так…

Крайнев взял со стола стакан, опрокинул его одним махом и, перевернув кверху дном, поставил на прежнее место.

Обижаев кивнул головой, налил в свой стакан самогонки, выпил и принялся стаскивать с себя окровавленный халат. Путался в рукавах, сопел и не обращал никакого внимания на Крайнева. Сняв халат, бросил его комком на стол и вежливо попросил:

— Не откажите в милости, товарищ представитель, освободите мое лежбище. Устал я до чертиков, спать хочу. А что касаемо вашей угрозы, погрозите лучше Господу, жизнь нашего раненого теперь полностью в руце Божьей.

— До Бога далеко, — Крайнев поднялся, освобождая кушетку, — а ты, доктор, рядом. Понимай расклад, если не глупый. К раненому, кроме тебя, доктор, и санитаров, никого не пускать, у палаты теперь будет стоять часовой. Уяснил?

Не отзываясь, Обижаев улегся на кушетку и с наслаждением вытянул ноги, отяжелевшие до судороги от долгого стояния — с Григоровым он возился часа четыре, не меньше. Глаза сами собой закрылись, как слиплись, боль в груди пошла на убыль, и Обижаев мгновенно уснул, словно его застрелили. Крайнев оглянулся на пороге, внимательно посмотрел на него, словно хотел запомнить, и молча вышел.

Часа через полтора, проснувшись, Обижаев поднялся с кушетки и глянул в окно: на улице уже начинало смеркаться. В комнате был полумрак, и он не сразу разглядел спросонья, что за столом, на его законном месте, кто-то сидит. Когда увидел, насторожился и невольно сделал несколько шагов назад — к двери.

— Анатолий Николаевич, не бойтесь, я вам зла не желаю, — мягко остановил его Балабанов, сумевший под вечер пробраться никем не замеченным к доктору и терпеливо дождавшийся, когда тот проснется, — я к вам с просьбой, выслушайте меня…

— Кто вы такой? — Обижаев допятился до самой двери и остановился.

— Балабанов. Помните? Вы мою матушку лечили, Анатолий Николаевич, вспомните… Балабанову Анастасию Григорьевну, вдову железнодорожного кондуктора.

— Я кого только не лечил, всех не упомнишь, — Обижаев сердито откашлялся и вернулся к столу, внимательно разглядывая своего неожиданного гостя. Балабанова он узнал, хотя густая окладистая борода сильно его изменила. Коротко хохотнул и спросил не без ехидства: — Скажите, милейший, а вы по какому ведомству нынче проходите — по полицейскому или по чекистскому? У меня сегодня прямо день визитов, я уже и запутался от лицезрения.

— Я нигде не служу, Анатолий Николаевич. А надобность у меня одна: необходимо поговорить с раненым, которого привезли со Змеиногорской улицы. Больше мне ничего не нужно.

— Всего-то! Какие мелочи! Только раненый с вами разговаривать не желает, он вообще ни с кем не разговаривает, потому как находится без сознания. Я внятно излагаю?

— Внятно. Только у меня просьба, Анатолий Николаевич… Когда он в себя придет, дозволите с ним поговорить…

— Всенепременно, если вас часовой пустит. У палаты, где он лежит, часового поставили, попросите его, может, и соблаговолит. Идите, милейший, идите отсюда, я уже не в том возрасте, чтобы в казаков-разбойников играть. Ступайте с миром и больше сюда не являйтесь.