Черный буран

Обижаев выпроводил Балабанова, тихо выругался себе под нос и долго сидел за столом в наступившей темноте, пытаясь понять: кто этот раненый, так внезапно свалившийся в заразную больницу, и чего желают узнать от него столь разные люди? Но понять ничего не мог, кроме одного очевидного обстоятельства: немалая и нешуточная заваруха закипала вокруг этого человека, чья жизнь до сих пор висела на волоске.

От выпитой самогонки во рту до сих пор оставался противный сивушный запах. Обижаев попил холодной воды, запрокинув голову, прополоскал горло и вышел из комнатки, направляясь в операционную, где лежал на единственной кровати в углу раненый. В коридоре действительно стоял часовой с винтовкой — крепкий, широкоплечий парень с бойкими и смышлеными глазами. Он заступил дорогу, спросил:

— Вы доктор?

— Нет, я гробовщик, мой юный друг. Снимаю мерки, а после строгаю доски.

Поняв, что над ним подшучивают, парень улыбнулся, но дороги не уступил:

— Пусть кто-нибудь подтвердит вашу личность, у меня приказ.

Спорить Обижаев не стал, привел санитаров, и те, вытаращив на часового красные от недосыпа и пьянства глаза, подтвердили, что стоит в коридоре именно доктор. Часовой сдвинулся в сторону и сам открыл двери в операционную.

Григоров, голый по пояс и замотанный в бинты, словно младенец в пеленки, лежал с закрытыми глазами; нос заострился, лицо, обметанное мелкими каплями пота, было неподвижно. Но дышал он спокойно, без хрипов, а пульс прощупывался четкий, без сбоев. «Силен, — невольно подумал Обижаев, — живого места от шрамов нет, изодран, как бродячий кот, а смотри, держится, пожалуй, и выцарапается…» Он бинтом вытер пот с лица Григорова, поправил под ним тощую, набитую соломой подушку, и тот четко, раздельно выговорил:

— Шашку мне… И бурку, белую…

— И кобылу еще, — ворчливо добавил Обижаев, — чтобы из ноздрей огонь пыхал. Не навоевался, Аника-воин? Лежи потихоньку, пускай под себя шептунов, не замахивайся и не рыпайся.

Постоял еще над ним, проверил пульс и ободряюще пожал ему острый локоть — этот человек, непонятно по какой причине, вызывал у Обижаева искреннюю симпатию.

3

Костыли без устали постукивали по полу, словно каблучки беззаботной барышни. Бородовский, безмерно устав от долгого лежания на кровати, кружил теперь по кабинету, изредка присаживаясь за стол, и это движение доставляло ему удовольствие. Он всегда был человеком действия, давно привыкшим жить в условиях опасности, поэтому неподвижность угнетала его, казалось, что он в последнее время даже думал иначе, чем раньше — слишком медленно и расплывчато. Теперь, опираясь на костыли, Бородовский ходил и ходил, не ведая усталости. Неудача, случившаяся на Змеиногорской улице, только добавляла ему азарта, словно в печь, в которой прогорали дрова и опадало пламя, плеснули изрядное количество керосина.

По его приказу разыскали старую карту Новониколаевска, и теперь она висела на стене, в проеме между окнами. Света было достаточно, и Бородовский, сняв очки, подолгу стоял перед картой, отчеркивая карандашом кварталы и проводя между ними непонятные линии.

За этим занятием его и застал Крайнев. Поздоровался, подошел к карте и тоже внимательно стал в нее вглядываться.

— Вот, пришла мне мысль, — заговорил Бородовский, продолжая черкать по карте карандашом, — надо привлечь еще людей и произвести подворный обход, по кварталам, просеять через нашу сеть весь город. Не может быть, чтобы они не попались!

Крайнев отошел от карты, обвел ее рукой и отрицательно помотал головой:

— Не выйдет, никто нам столько людей не даст, а сам обход растянется по времени на недели, а может, и на месяцы. Не выйдет…

Бородовский сердито глянул на него, отвернулся от карты и застучал костылями, кружа по кабинету. Внезапно остановился, вскинул растрепанную седую голову, словно задорный молодой петушок, резко спросил:

— А ты что предлагаешь? Сложить руки и ждать?

Крайнев, спокойно продолжая разглядывать карту, возразил:

— Руки сложить мы всегда успеем. Но кто нам такое сейчас позволит? Никто не позволит. Здесь иной ход нужен.

Бородовский отошел к столу, сел в кресло и вдруг подумал: «Ты посмотри, парень-то совсем вырос! Не узнать! Из дубины сосновой железный молоток получился. Занятно…» Действительно, его ученик в последнее время изменился еще больше, он словно подрос и стал вровень с учителем. Больше уже не заглядывал в глаза, разговаривал на равных, но сохранял при этом уважительное отношение. «Хороший боец получился, хороший» — Бородовский снова схватил костыли и поднялся из кресла — он никак не мог сидеть на одном месте. А Крайнев между тем хлопнул ладонью по карте, отвернулся от нее и решительно сказал:

— Аресты надо произвести. Подготовить список и за один день — всех под стражу! А там выколачивать все, что знают.

— Какие аресты, какие списки? Из кого выколачивать? — не понял Бородовский.

— Всех, кто мог видеть или встречаться с Шалагиной или с конокрадом. Соседей со Змеиногорской улицы, шалагинского кучера — всех под гребенку! Сейчас придет Чукеев, и мы с ним такой список составим, ваше дело — утвердить его.

Бородовский чуть помолчал и отрезал:

— Я этот список утвердил.

На следующий день, поздно вечером, в сплошной темноте, в разные стороны города поползли подводы. Людей брали тепленькими, вынимая из постелей, согласно составленному списку; гнали к саням и везли под охраной к городской тюрьме. Плач и причитания жалости не вызывали — наоборот, разведчики, впервые столкнувшись с такой службой, наливались злобой и раздражением, отыгрывались на арестованных, щедро раздавая пинки и подзатыльники.

Список Крайнев с Чукеевым составляли старательно, словно сеть плели с мелкой ячеей, сквозь которую даже самая крохотная рыбешка не проскочит. Через два дня три камеры в городской тюрьме были набиты под завязку. Сидели здесь жители со Змеиногорской улицы, оказавшиеся, к своему несчастью, соседями Каретникова, сидели Авессалом и Ванька-Китаец, Филипыч с Даниловной, санитары из заразной больницы и еще куча всякого народа. Поначалу значился в списке даже доктор Обижаев, но Бородовский его фамилию вычеркнул.

Допросы Крайнев вел с пристрастием. Казачья нагайка с вплетенной на конце свинчаткой будто приросла к его руке. Кулаки свои жалел и в ход их пускал только в крайнем случае, когда оказывались перед ним особенно норовистые сидельцы, пытавшиеся кричать, что они ничего не знают, и требовавшие справедливости. После первых допросов справедливости уже никто не требовал, только умоляли выпустить.

Мужчины и женщины в камерах сидели вперемешку, и на всех на них были общие параши — распиленные наполовину деревянные бочки с набитыми на них железными обручами. Взгромоздиться сверху такой бочки при помощи шаткой скамейки стоило великих трудов. Даниловна, сгоравшая от стыда, крепилась до последнего, а когда ей стало совсем невтерпеж, попросила Филипыча:

— Ты меня подержи, старик, а то свалюсь со скамеечки — вот горе-то будет…

Филипыч невнятно буркнул себе в бороду и поднялся со старого полушубка, на котором они сидели, приютившись в самом дальнем углу камеры. Проводил супругу до бочки, поддержал на шаткой скамейке и повел обратно, переступая через людей, лежавших на полу. Было раннее утро; в камеру через высокое зарешеченное окно проникал свет, и, когда они добрались до своего угла, увидели: на их полушубке, расстеленном в уголке, развалился молодой мужик, лицо у которого украшали большущие синяки. Это был санитар из заразной больницы. По-кошачьи прижмуривая заплывшие глаза, он старательно разглядывал Филипыча.

— Чего уставился, как свекровь на невестку? — Филипыч ухватил полушубок за полу и потянул на себя. — Разлегся… Я тебя не звал!

— А я сам, дед, пришел, я не гордый. Видишь, как меня разрисовали? Обещали на другой раз еще краше сделать. Знаешь, чего допытывались? Кто мельникову дочку из нашей больницы вывез. Я ее раньше в глаза не видел и знать не знаю, а тут смотрю на тебя, смотрю — ты ведь, дед, бабенку какую-то увозил. Говорил, что родственник ей. Признавайся, дед, сразу, или я за тебя признаюсь, мне лишний раз синяки терпеть резону нету.