Черный гусар. Разведчик из будущего

— Гляжу, от тебя ничего, Андрей Иванович, не утаишь.

— Так на то мы, Алексей Петрович, и Тайная канцелярия, чтобы о тайном да секретном ведать. Так есть у тебя задумка, граф?

— Есть.

— Излагай, ваше сиятельство! — приказала Елизавета.

— Боюсь, что не понравится оно тебе, матушка.

— Ты излагай, а уж мы там решим: понравится оно нам или нет.

Бестужев поклонился. Оглядел присутствующих дворян, задержал свой взор на графе Ушакове, словно ища у старого инквизитора поддержку. Андрей Иванович подмигнул, и Алексей Петрович понял, что тому все ведомо.

— Видишь ли, матушка, — издалека начал Бестужев. — Прогнать этих мерзавцев из России, конечно же, можем, как это уже раз сделали с маркизом де Шетарди, да вот только вместо них Людовик XV пришлет других. Я, конечно, понимаю, что ты симпатизируешь французскому королю, да вот только он таких чувств к тебе не испытывает. Об этом вон письмецо его к дипломатам громко кричит. Может, не стоит, матушка, их гнать?

— Не тяни, Алексей Петрович, а то прогоню тебя, — прервала Елизавета, — раз уж начал говорить, так говори по существу. Что ты, граф, предлагаешь?

— Разрешить Петру Федоровичу иметь свою армию.

— Что? — вспыхнула императрица, вскакивая с трона. — Ты совсем ополоумел, канцлер?

— А по мне, дело говорит Алексей Петрович, — подал свой голос Ушаков.

Все взглянули на него в ожидании, что гнев Елизаветы обрушится и на графа. Та опустилась в кресло и молвила:

— Ладно, продолжай, граф. Хотя помни, к чему могут привести твои идеи. Али забыл, к чему привела такая вот потеха Софью?

— Ты, случаем, государыня, не на своего батюшку намекаешь? — уточнил Бестужев.

— А я гляжу, умен ты, Алексей Петрович. Значит, ведаешь, а раз ведаешь, так тебе и ответ в случае чего держать.

— Ведаю, государыня. Вот только мы не армию позволим великому князю, а полк. Ну, или на крайний случай человек сто.

— Так и этих ста, Алексей Петрович, будет достаточно, чтобы свергнуть меня.

— Экак ты его, матушка, боишься. Да только он чужеродное вкрапление на земле русской. Все ему не по нутру. Народ сразу же поймет, что к чему, да и скинет.

— А я к тому времени в лучшем случае монахиней буду.

По залу прокатился поддерживающий императрицу ропот. Многие из присутствующих понимали, что вслед за головой Елизаветы Петровны (племянничек может и не пожалеть тетку) полетят и их головы.

— Сам окажусь среди вас, — проговорил Бестужев. — Да вот только мы отрядом из ста человек командовать своего поставим. Человека проверенного.

— Не приблизит Петруша к себе русского, Алексей Петрович, — проговорила Елизавета. — Сам ведаешь, что голштинцы ему нужны…

— А пруссака, матушка? — поинтересовался Великий канцлер.

— Пруссака, — государыня задумалась, — пруссака приблизит. Тем более, Петруша короля ихнего, Фридрикуса, боготворит. Да вот только где мы такого пруссака возьмем, чтобы он верой и правдой мне служил? Не желаю я, чтобы у Петра Федоровича свой Лефорт появился.

— Не появится, матушка, слово даю, — проговорил Бестужев.

— Эх, Алексей Петрович, да твоими устами мед пить. Ладно, дай мне срок подумать.

Ушаков этого ожидал. Взглянул на Великого канцлера. Тот замялся. Не решается поперек сказать.

— Так долго думать, государыня, нельзя, — проговорил Андрей Иванович. — Французы уже шахматную партию играть начинают, а мы только с тобой фигуры расставляем. Может быть, стоит согласиться с планом Алексея Петровича?

— Торопишь ты меня, батюшка, ой торопишь. В этом деле подумать нужно…

— Так за тебя это уже твои верные советники продумали. Тебе только решение принять. Разрешить Петру Федоровичу солдат своих собственных иметь.

— Ну, мне бы взглянуть на вашего пруссака. Да поговорить.

— Я прикажу, чтобы он прибыл в Летний дворец, государыня, — проговорил Бестужев.

— Не сейчас, Алексей Петрович, не сейчас. Давай вечерком. Чай, это на политическую ситуацию не повлияет?

— Не повлияет, матушка.

— Вот и хорошо, а теперь ступайте.

До того памятного для Игната Севастьяновича дня жизнь словно замерла. В ожидании сообщений от Великого канцлера дни тянулись медленно. Барон в основном коротал время в обществе графа Бабыщенко, что наведывался в трактир. То за игрой в карты, за бутылкой превосходного вина, которое обнаружилось в подвалах у Тихона. Трактирщик при виде монет, подаренных Бестужевым, готов был отдать барону все самые лучшие напитки в надежде на то, что ему удастся приобрести их куда больше у заморских купцов. Кроме всего прочего, не опасаясь за свою жизнь, Игнат Севастьянович начал прогуливаться по городу. Теперь, когда на горизонте забрезжили хоть какие-то перспективы, он мог уделить время для таких прогулок. Вечера, а иногда и ночи проводил в постели с Глашей, отчего изредка, да и ловил на себе сердитый взгляд Тихона Акимовича. В итоге в первые сентябрьские дни это безделье ему наскучило. Игнат Севастьянович уже хотел было ввязаться в какую-нибудь неприятную историю. Вызвать знакомых французов на дуэль, в конце концов. Когда вдруг в дверь его квартиры на втором этаже постучались. Барон прекратил чистить свой пистолет, встал из-за стола и направился открывать. Когда он это сделал, то обомлел. На пороге в парадном мундире с начищенными до блеска пуговицами, в накрахмаленном белом парике, опираясь на шикарную трость с позолоченным набалдашником, стоял князь Сухомлинов.

— Не ожидал? — спросил Феоктист, входя в квартиру. Не дождавшись ответа, оглядел помещение: — Так вон ты где обитаешь? Ну, ничего, вроде вскоре тебе придется сменить постой. Елизавета Петровна тебя к себе требует. Вот и отправил меня граф Бестужев за тобой. — Окинул взглядом барона и добавил: — Придется тебе, брат, переодеться, ну не в таком же виде к императрице на прием идти.

Фон Хаффман и сам понимал, что в халате, пусть даже из отменного китайского шелка, в тапках, сшитых русскими умельцами наподобие турецких, с непобритым лицом (пусть и щетина всего лишь трехдневная) идти на прием нельзя.

— Мне бы минут десять, — проговорил он, направляясь в соседнюю комнату.

— Да хоть час, — молвил князь, закрывая входную дверь. — Государыня нас с тобой, вернее тебя, ждет вечером. Считай, что твоя судьба сейчас решается.

Феоктист Сухомлинов подошел к столу. Взглянул на пистолет, потом взял бокал с красным вином и принюхался. Сделал глоток, выплюнул и произнес:

— Я гляжу, ты, барон, на широкую ногу живешь. Вино-то урожая тысяча семьсот шестнадцатого года.

Как любой пьяница, князь Сухомлинов мог с трех глотков определить, что это за вино, когда оно собрано и откуда привезено. Только сейчас ему было не до этого. Его внимание привлекала старая газета «Ведомости». Она лежала на подоконнике. Верхний лист ее, словно по линейке, был оторван. Тут же рядом с ней лежал этот лист, порванный на несколько одинаковых прямоугольников, стояла раскрытая табакерка. Но больше князя Сухомлинова поразила свернутая из одного из газетных прямоугольников трубочка. Он взял ее в руки. Минуты три крутил ее в руках, пытаясь понять, что это и для чего предназначается, наконец не выдержал и положил обратно, на подоконник.

Из комнаты в гусарском мундире вышел барон. Князь невольно присвистнул.

— Ну, как, сойдет для приема? — полюбопытствовал пруссак.

— Еще как. Слышь, дружище, — молвил Феоктист, — ты мне поясни, что это такое? — и князь рукой показал на газетную трубочку.

— Самокрутка, — проговорил барон, запихнул в рот и поджег огнивом.

В комнате запахло паленой бумагой и знакомым до боли табаком. Князь выругался. У него не хватило ума поднести этот странный предмет к носу и понюхать. Между тем Игнат Севастьянович пару раз затянулся и затушил самокрутку. Положил на подоконник и спросил: