Черный престол

— Ой, не надо, дядько...

— Не надо, говоришь? — Мечислав перевернул несчастного отрока на спину. — А вот теперь говори, тля! Да успей, покуда люба моя с углями не вернется.

— Это всё он, варяг. Он колдун, — затараторил Ярил, облизывая давно потрескавшиеся, но так еще и не зажившие до конца губы. Мечислав-людин молча слушал его, недоверчиво усмехаясь. — Он про тебя мало выспрашивал, дядько. Больше про Ильмана Карася да про Дирмунда-князя, будто я знаю что про князя, я же не знаю про него ничего, а он...

— Дело говори! — угрожающе напомнил Мечислав. — Кто этот варяг?

— Я и говорю... Вяряга зовут Олегом. Хельги по-ихнему. Он у меня волос срезал, для заклятья. Сказал, как не буду его слушаться — так вмиг околдует. Вот и пришлось...

— Что ты для него вызнал?

— Об Ильмане немного... О делах наших тайных.

— Ух, тля! Ладно, не пужайся. Дальше!

— О Харинтии Гусе. О караване его невольничьем, что отправится скоро к радимичам.

— Почему к радимичам, когда к древлянам? — удивленно переспросил Мечислав.

— По кольцам височным. — Ничего не утаивая, Ярил Зевота жалобно посмотрел на своего палача. — Ильман, когда приехал, ими хвастал. У радимичей такие кольца, никак не у древлян.

— Умен, пся! Что еще?

— Они — Хельги этот, еще там есть узколицый, хитрый, Ирландцем кличут, да монах, да молодой воин, тоже варяг, Снорри, — верно, решили за Харинтием податься. Искали они, ране еще, девок своих пропавших, да сгорели те на лесном пожарище где-то в древлянах.

— В древлянах, говоришь? Ну-ну... И что за девки?

— Белявая, звать, кажись, Ладиславой, чернявая, рыжая... Я про девок-то им так и не вызнал, не смог.

— Про что еще вызнал, тварь? Ну!

— Всё вроде...

— Ах, вроде! Люба, давай-ка уголья.

— Нет! Нет! Я еще не всё... не всё сказал... Знай, Мечиславе, нападения на Хеврония-чаровника да на квасников — их работа.

— Ах, вот как! И ты, пес, их... Ухх! — Мечислав с удовольствием закатил Ярилу несколько смачных оплеух. Парень потерял сознание.

— Оклемается, ничто. Теперь выждем. Пошлешь кого раны ему маслом помазать, чтоб поджили чуток... До вечера. Вечером еще разок попытаем. Да, мыслю, он уж все сказал, тля.

— А потом? — подняла глаза Любомира. — Так и буду его в погребе держать?

— Зачем? — Мечислав усмехнулся. — Ночесь придушим его, да в реку. Ну, пойдем-ка за березки, люба!

— Пойдем... Этого-то закрыть бы надоть.

— Да куда он денется? Идем же, идем...

Ягод, грибов, орехов уродилось в это лето изрядно! Девушки довольно быстро набрали полные корзины белых и рыжиков и уселись у речки перебирать, — может, где червивый какой гриб попадется. Рыжую с собой не взяли, посадили за кустами, к старой березине за ногу привязав. Чтоб не смотреть на нее, не лопнуть со смеху, и так уже...

— Спели б, девы, грустное что-нить? — закинув косу за спину, попросила Онфиска. — Да ягод поешьте — не все ж тетке нести.

— Песню? — Любима грустно улыбнулась. — Певала я когда-то песни. Грустных-то и не упомню, вот, может, свадебную?

— Давай свадебную, — бросив в рот горсть малины, кивнула Онфиска.

Любима запела:

Еста, добрые люди,Гости полюбовные,Званые, незваные,Усатые, бородатые,У ворот приворотнички,У дверей притворнички.

Чистый тонкий голос девушки разнесся далеко над рекой, над лесом, затухающим эхом отразился от другого берега и замер в зеленых луговых травах.

Молоды, молодки,Хороши походки... —

пела Любима, а Ладислава, не зная слов, лишь покачивала в такт головою, не очень-то и веселой выходила песня, грустной скорее...

Дочери отецки,Жены молодецки,Чесаные головы,Обутые голени.

Вспомнился Ладиславе молодой варяжский ярл, красивый, как ясный месяц. Белое лицо, волосы, словно спелая рожь, аккуратная бородка, а глаза... синие-синие, как Нево, далекое озеро-море!

— Неплоха песня, — дослушав, кивнула Онфиска. Лобзя давно повалилась под куст и спала теперь, похрапывая. — Теперь ты! — Онфиска посмотрела на Ладиславу. — Твоя очередь. Ведаешь песни-то?

— Как не ведать, — пожала плечами девушка.

— Ну, пой тогда. А ты... — Онфиска перевела взгляд на Любиму, — беги-ка к усадьбе, возьми туесов, ягод-то кругом — тьма. Эвон, малинник! До завтрева-то как бы медведь не поел.

— Бегу, — поднялась на ноги Любима. Черноволосая, смуглая, стройная, она вдруг напомнила Ладиславе знойную хазарскую красавицу Халису, только Любима была худенькой, но уж глазищи из-под длинных ресниц сверкали не хуже.

Сиде, сиде Яша,Под ракитовым кустом, —

затянула Ладислава. Про кого ей еще петь-то, как не про Яшу-Ящера, водяного бога, что жил-поживал в суровых водах седого Волхова, да еще в Нево-озере.

Грызет, грызет ЯшаОрешки каленые.Орешки каленые,Милою даренные.

На реке показалась ладья-однодеревка, жмущаяся к левому берегу, где, огибая мыс, река становилась глубже.

— Хорошо поют девки, — сидя на носу, покачал головой Хельги. — Заслушаешься.

Снорри согласно кивнул, встав, помахал девчонкам, во-он они, у кустов, махонькие такие, отсюда еле видные. Ладейка шла ходко — миг, и пропала из глаз, скрылась за излучиной. Но долго еще неслась ей вослед грустная девичья песня:

Сиди, сиди, Яша,Сиди, сиди...

А впереди, в половине дня пути от однодеревки варяжского ярла, вспенивали воду весла трех кораблей Харинтия Гуся. Хорошие ладьи, справные, как раз для реки — широкие, но сидят низко, ежели что, с мели враз стащишь, и под веслами идут, и под парусом, правда вот, не очень-то шибко, ну да не беда, до заморозков — туда-сюда в древляны — успеют.

— Успеем! — кивнул кормщик, поклонился, получив от купца горсть каленых орешков.

Люди Гуся хозяина своего уважали, да ведь и было за что — это он для других вредный да нехороший, а для своих — не человек, золото! Правда, ежели верно служишь, живота не жалея. Богатством своим Харинтий не чванился, рассчитывался всегда честно, никого не обижал, даже живой товар у него всегда был сыт да напоен вовремя. А как обожал он послушать у костерка на привале разные смешные истории! Только начнет рассказчик, не заметит, как и сам хозяин подбредет незаметненько, сядет тихонько... и тут же — га-га-га, га-га-га, и впрямь — гусь.