Чёрт в поезде

– Сделай и мне такую, Егорыч! – как-то попросил их сосед, Вихоткин. Тот был бригадиром в экспериментальном цеху, а жена его, Люська, работником торговли, так что деньги водились, но старый Прухин отказал и вариантов не оставил. Поэтому такая теплица была только у них, Прухиных.

Дядя Коля стоял, опершись на клюку, и курил в сторону забора, чтобы жена не учуяла. Смотрел на Прухинский сад, на теплицу, думал, вот как оно так бывает, что у умелого отца и сын таким умелым вырос. На небе начали проступать звезды, папиросу дядя Коля докурил, стало ему совсем зябко. Поежившись, эх, не греет старые кости уже никакая теплая одежка, он развернулся и, стараясь не напрягать больную ногу, неспеша пошел к дому. В этот момент в теплице на мгновение загорелся и погас свет. Но в эту самую секунду стал виден силуэт Прухина. В этом не было бы ничего особенного, если бы в руках у того не было кастрюли. Что, спрашивается, делать человеку с кастрюлей в теплице? Может, зашел Прухин овощей на салат нарвать, ну сразу и кастрюлю захватил, чтобы удобно было нести обратно. Точно! Но если бы свет случайно загорелся еще раз, то можно было бы увидеть, что в теплице нет ни Прухина, ни кастрюли. Как сквозь землю провалились! Но свет в этот вечер больше не загорался.

Глава 1. Надя. За четыре года до этого

Домой идти совершенно не хотелось. Мать там пьяная, отчим не лучше. То, что с утра уже глаза себе залили, можно было не сомневаться – вчера пенсия за Надиного отца пришла. Пенсия как бы Наде положена, это же ее отец умер, но её получает мать, и ни копейки с той пенсии Наде не перепадает. Но ничего, через четыре года закончится их лафа, будет ей восемнадцать, и если к тому времени мать с отчимом не сдохнут, то тю-тю, плакали их денежки. Надя сидела на остановке и глазела по сторонам. Вон мужик какой-то остановился на своих красных «Жигулях», поднял капот и ковыряется внутри. На таких машинах уже мало кто ездит, разве что совсем пенсионеры, а этот вроде как не старый, одет только чудно: рубашка в клеточку застёгнута под самую шею, как у пай-мальчиков на старых фотографиях, брюки странного коричневого цвета, немодные совершенно, и сандалии такие, как еще в прежние, советские времена носили. Образ странного дяденьки дополняла стрижка, которую бы можно было бы назвать «под горшок», если бы ветер не растрепал его жидкие бесцветные волосёнки по выпуклому лбу. Мужик покопался еще немного в машине, закрыл капот и поехал куда-то. Надя осталась сидеть.

Сегодня был у нее неприятный разговор в школе с завучем. На самом деле, только Елизавета Павловна к ней нормально относится, переживает, остальным на Надю наплевать. Но от ее переживаний Наде все равно не по себе, неприятно, чувствует она свою ущербность, что ли, за остальных мама-папа переживают, а за нее только Елизавета Павловна. Надю прямо с урока к ней отправили. Она одернула на сколько могла юбку, застегнула пару верхних пуговиц на блузке, не хотела огорчать пожилую женщину, и пошла.

– Садись, Надя, – указала ей на стул напротив своего стола. Вот тоже, все к ней по фамилии, Фомичёва да Фомичёва, а Елизавета Павловна только по имени. Надя села, заложила ногу за ногу, а потом подумала, и села по-другому, плотно сведя ноги вместе, так лучше, только юбка предательски опять поползла вверх. Елизавета Павловна кинула быстрый взгляд на Надины коленки, но ничего не сказала.

– Надо поговорить.

Надя не испугалась, вроде бы ничего такого плохого не делала, оценки, как всегда, ну что могло случиться еще. Физик что ли нажаловался? Он в последнее время краснеет как помидор, стоит ей к нему обратиться, ну или сесть за партой посвободнее. Одноклассники ржут как кони, физик совсем малиновый становится, ну и понятно, уроку конец. Но завуч завела совершенно другой разговор.

– Как ты видишь свое будущее, Надя? – неожиданно спросила она.

Вот тебе и на! Как она может видеть свое будущее? Будет учиться, в школу ходить, потом свалит из дома, поступит в институт. Какие еще могут быть варианты?

– Я вот что подумала, – тем временем продолжала говорить завуч. Она встала у окна в пол оборота к Наде, и уставилась куда-то вдаль, – может, тебе стоит пойти в колледж дизайна? Ты рисуешь хорошо, шьешь, и тебе будет легче, и маме поможешь? Как ты на такое смотришь, Надя?

Надя вначале и не сообразила, о чем это она, но потом до нее дошло:

– В швейное ПТУ? – переспросила она удивленно.

– В колледж, – с нажимом поправила ее завуч, – да, я понимаю, Надюша, что не такого ты хотела, но этот класс выпускной, надо определяться. Понятно, что с твоими оценками ты могла бы и дальше учиться, но это значит, что потом институт.

Надя не выдержала и зло спросила:

– А что, я такая тупая, что в институт не поступлю?

– Ну зачем ты такое говоришь? – завуч смягчила свой голос насколько смогла, – конечно ты не тупая, а совсем наоборот! Но сама подумай, кто тебя будет учить в институте? Опять же, маме твоей надо помочь…

Надя вскочила и закричала:

– Да чего вы все только о ней думаете?! А обо мне кто подумает?! Она зеньки с утра залила и лежит, ни о чем не думает, довольная! Но нет, все только за нее переживают! Только о ней думают! Ах бедная, ах несчастная, муж у нее умер! А у меня отец умер! Отец, понимаете?! У нее уже другой муж, а у меня другого отца не будет!

Надя выскочила из кабинета и побежала. Она залетела пулей в гардероб и содрала с вешалки свою старенькую ветровку, а уже подбегая к дверям, чтобы вырваться куда подальше от всех этих сочувствующих, вспомнила, что сумка-то в классе осталась! Сунула руку в карман, ключи от дома на месте, ну и хрен с этой сумкой, ничего с ней не случится, не хотела она заходить в класс такой – с опухшим от слез лицом.

Завуч в чем-то права. ПТУ даст ей возможность свалить пораньше из этого дурдома, который прочно обосновался у них в квартире. Она уже отгородилась от него как могла и, несмотря на истерики внезапно протрезвевшей от такого матери, даже врезала замок в свою комнату. Перетащила туда ещё бабушкину швейную машинку и все вещи отца, которые мать с Маратом не успели изгадить, даже блузка на ней сейчас – перешитая свадебная рубашка ее папы.

Красные «Жигули» теперь возвращались, видать, дяденька с застегнутой на последнюю пуговку рубашкой сделал все свои дела и ехал обратно. Неожиданно он притормозил рядом. Перегнувшись через пассажирское сидение, со скрипом начал крутить ручку и, открыв окно наполовину, спросил Надю:

– Не подскажите, где тут поликлиника?

Надя встала с лавки и подошла поближе:

– Вам какая: взрослая или детская?

– Детская.

Надя заглянула в машину, но там никого не было, и дяденька, угадав, о чем она подумала, добавил:

– Мне талончик к окулисту надо взять. Для дочки.

Если бы тогда Надю спросили, как так, что она сама села к странному дяденьке в машину, ведь знала же, что так делать нельзя, мало ли что может случиться, она бы ответила, что он же о дочке переживал, разве мог быть плохим человек, который переживает о своей дочке? Вот и о ней раньше папа переживал, а теперь некому это делать, ну кроме Елизаветы Павловны. И Надя сказала:

– Давайте я вам покажу! – и, не дожидаясь дяденькиного ответа, быстро открыла тугую дверь и села на переднее сидение красных «Жигулей». В салоне пахло чем-то неприятным. Настораживающий такой запах, как в больнице.

Голова страшно болела. Вернее, с одной стороны она ее вообще не чувствовала, половина лица онемела, а с другой стороны в виске пульсировала сильная боль. Надя лежала на чем-то холодном и сыром. Холод и заморозил половину лица, а вот второй его части было огненно жарко. Надо было бы приподняться, может тогда станет легче, но тело совершенно не слушалось ее, глаза открыть она тоже сразу не смогла. Неизвестно, сколько пролежала она так в совершенной темноте, не чувствуя своего тела, но вдруг даже сквозь опущенные веки ощутила свет. Превозмогая боль, она все-таки сумела открыть и сощурить правый глаз.

Конец ознакомительного фрагмента.