Черта горизонта: Стихи и переводы. Воспоминания о Марии Петровых

[1978–1979]

«Перестал человек писать стихи…»

Перестал человек писать стихи. Почему? Потому что ясно стало ему, Что слово его ничего не значит. Что хоть стар он, но путь его не начат И не время его начинать, А время молчать, И темно, и пора почивать, И напрасно тоска неуемная гложет… Пожалейте, кто может.

1979

ПЕРЕВОДЫ ИЗ АРМЯНСКОЙ ПОЭЗИИ

Иоаннес Иоаннисиан (1864–1929)

«Не забывай, певец, о верной лире…»

Не забывай, певец, о верной лире, Не дай умолкнуть струнам золотым. Пускай их звон разносится все шире, Пусть будет он в веках незаглушим. Пусть лира славит добрые деянья И подвиги, не ждущие венца, Пусть голосом любви и состраданья Воспламеняет чистые сердца. И как зима дыханьем ветра злого Не в силах задержать приход весны, Так жгучей правоте прямого слова Ни клевета, ни злоба не страшны.

Аветик Исаакян (1875–1957)

Народная лира (Сербская легенда XVII века)

Над Сербией блещет кривой ятаган И каркают в'oроны, пьяные кровью. Исхлестанный воздух горяч и багрян. И ветер разносит рыдание вдовье. Тиран Абдулла, кровожадный паша, Пирует в Белграде, победою пьяный. Ослушников войско во прах сокруша, Он счастлив богатой подачкой султана. Замученной Сербии лютый палач Сидит на резном перламутровом троне. Шербет, словно кровь непокорных, горяч, И золото чаши пылает в ладони. Кругом янычары, что рады и впредь Разбойничать, лишь бы платили сполна им… На блюдах дымится обильная снедь, Струится шербет полноводным Дунаем. Зловещий подсчет веселит янычар: По многу ль голов они в битве отс'eкли? Бахвалятся, спорят — чей крепче удар, Бранятся, хохочут, как дьяволы в пекле. — Эй, старого Мирко введите-ка в зал! Его четырех сыновей мы забрали. Отвагу мятежников он воспевал, Властителей славу воспеть не пора ли! И Мирко-гусляр входит словно во сне, Он слышит застольный прерывистый гомон, Присев на скамью ото всех в стороне, Глазами незрячими водит кругом он. — Послушай, старик, — возглашает паша, — Во прах уничтожил я Сербию вашу, Но знаю, что песня твоя хороша, Твой редкостный дар по заслугам уважу. Не зря приведен ты на праздничный пир: Прославь меня песней на вечные годы. Пускай меня помнит и чествует мир, Покуда есть небо, и суша, и воды. Наградой паша соблазняет певца: Алмазами, золотом — жизнью богатой, Но Мирко молчит, не поднимет лица, И зал замирает, смущеньем объятый. — Эй, Мирко-гусляр, начинай поживей! В свидетели я призываю аллаха: Верну тебе всех четырех сыновей, И вместе домой вы пойдете без страха! И чудится Мирко, что с ним сыновья Домой возвращаются живы-здоровы… Но горько молчит он, печаль затая. На пиршестве пышном не слышно ни слова. Разгневанно смотрит на Мирко паша, И властью, и кровью, и яростью пьяный, А Мирко-слепец, через силу дыша, Молчит и темнеет, как в бурю Балканы. — Проклятый гяур, я сказал тебе: пой! Не то берегись, как бы ты не заплакал! Коль будешь упрямиться, дурень слепой, Сейчас посажу сыновей твоих н'a кол! И чудится Мирко: ведут сыновей И н'a кол сажают и в горестной муке Пытается гусле [1] наладить скорей, Но жалко дрожат непослушные руки. Касается струн переливчатых он, Мерещатся старому стоны страдальцев, Но прятался в гусле серебряный звон, Не слушают струны немеющих пальцев. О, как же спасти ненаглядных сынов! Измучилось сердце от тайных страданий, Душа не находит угодливых слов, И голос певца замирает в гортани. Все чудится: блещет кривой ятаган Над Сербией милой, над вольною волей, Пьют вороны кровь из бесчисленных ран, Багряный туман поднимается с поля… И Мирко вскочил — не стерпела душа, Он гусле отбросил — струна зазвенела, Бесстрашно кричит — пусть услышит паша Правдивое слово, что в сердце горело: — Пытайте, казните, в вас нету стыда, Убийцы безвинных, позорище мира!.. Но помните вы, что народная лира Не лжет никогда!

1

Гусле — югославский народный смычковый инструмент.

Армянское зодчество

Памяти архитектора Т. Тораманяна

Осень, осень… брожу по родимым полям. Свежий снег, синевой отливая, блестит На плечах Арарата. Как солнечно там! А внизу бьется ветер, упрям и сердит, Неподатливый тополь сгибая, как лук Гайка-праотца. Холод, безлюдье вокруг, Но в моем одиночестве я не один, Предо мною былое в обличье руин. Здесь, бушуя, неслись ураганы времен И оставили нам лишь обломки колонн. Храмы нашей страны! Вы в жестоких веках Возвышались над жизнью, сожженной дотла. Этим стенам неведом был трепетный страх, Солнце ярче сияло, глядясь в купола. О, как верил народ мой страдающий вам! В скорби светел душою и сердцем высок, Видел он, припадая к замшелым камням, В славе прошлого — будущей славы залог. Величавые стены и своды! Вы с ним Говорили на тайном наречье своем Словом правды и доблести вечно живым И гармонии чистой простым языком. Очевидцы великие славы былой, Созидающей силы, высокой мечты!.. Как сердца охраняла от участи злой Неприступною крепостью власть красоты! В этих сводах узорчатых видел народ Воплощенье высоких стремлений своих. В этих стенах бессмертная сила живет Сокровенных мечтаний и дум дорогих. В смертной битве не дрогнул мой добрый народ. Вырос он и окреп в этой гордой тиши И свободной отчизне любя отдает Все богатства своей вдохновенной души.

Ваан Терьян (1885–1920)

«Был нелегким путь и далеким кров…»

Был нелегким путь и далеким кров. Я прилег вздремнуть на траве ночной И уснул, и вдруг — чей-то нежный зов… Неизвестный друг говорит со мной. Пробудился я, счастьем обожжен. Скорби не тая, плачет ветерок. Ни души кругом, тьма со всех сторон, На пути моем вновь я одинок…

«Хвала вносившим в сумрак тюрем…»

Хвала вносившим в сумрак тюрем Живой души высокий свет! Они, верны бесстрашным бурям, Молчали палачам в ответ. Хвала страдавшим величаво, Хранившим веру в свой народ, Имевшим мужество и право, Идя на смерть, смотреть вперед. Благословенье им и слава!

На каторге

Безмолвная ночь. Не светит луна, Лишь мертвенный снег сверкает кругом… «Ручьями шумя, возникни, весна! Победно греми, раскованный гром!» Бездушная ночь. Бессветная высь. А кто-то глядит с тревогой во тьму, А кто-то зовет: «Рассвет, разгорись!..» И цепи звенят, и тяжко ему. Бескрайная ночь. Угрюмая хмурь. Томятся поля, во тьме онемев. Взметнитесь, мечи карающих бурь! Грозой разразись, заждавшийся гнев!

«Мне в этих памятных местах…»

Мне в этих памятных местах Так ощутима ты! Знакомый сад заглох, зачах, Не политы цветы. Закрыты ставни на замок, Но мне, как прежде, рад Заветный сад… О, как я мог Войти в тот самый сад! Тот самый и совсем иной — Он пуст, затоптан, гол. И он, как я, одной тобой Дышал, и жил, и цвел…

«Когда неизъяснимо и глубоко…»

Когда неизъяснимо и глубоко Встревожена порой душа твоя, — Знай, в этот миг мне горько, одиноко, В смятении ночном теряюсь я. Когда тебе в сердечном непокое Почудится неведомый напев, — Знай, это я тебя зову с тоскою, Рыдаю и зову, осиротев. Глазами золотистыми твоими, Мне чудится, я озарен порой, В ночи дневной единственное имя Внезапно разгорается зарей.

Октябрю

Прочь, осень с тоской беззвучного плача! Привет мой тебе, разгневанный гром! Привет мой борьбе, звенящей мечом, Могучей, как свет, как солнце горячей! Расстанься, душа, с бессветною хмурью, Чтоб вольная песнь пылала в груди. От зорких зарниц светло впереди. Привет мой тебе, великая буря!

Наири Зарьян (1900–1969)

Тиран и поэт

1

Жил некогда царь, владыка владык. Свирепый тиран, одетый в парчу. Богат, и могуч, и славой велик, Вдруг вздумал он: «Стать поэтом хочу». Газели писал, вставая чуть свет. Любовь прославлял двустишьями он. Тиран приказал, чтоб лучший поэт Немедленно был к нему приведен. «Вот, мастер, взгляни на эту газель, — Сказал ему царь, собою гордясь, — Искусством стиха владею вполне ль? Раздумий моих понятна ли связь?» Поэт прочитал творенье царя, И кротко сказал тирану поэт: «Пусть слава твоя, как солнце горя, Сияет в лучах великих побед! Завидуют, царь, подобной судьбе. Всех недругов ты осилил давно. Полмира — твои. Но, царь мой, тебе Искусством стиха владеть не дано». Тиран закричал: «Прощенья проси! Завистник, ты мнишь свое волшебство, Свой дар лишь тебе открыл Фирдуси?! Эй, слуги мои, — в темницу его!»

2

Вот в башню Ануш поэт заточен. О судьбах людских он мыслит в тиши. В ответе своем не кается он — Нет в мире темниц для вольной души. И силится вновь жестокий тиран Затмить Фирдуси в рубайях своих, Он жаждет хвалы, тщеславием пьян, Придворных зовет оценивать стих. И каждому царь велит: «Подойди И честный ответ владыке неси: Кто первый из нас и кто позади — Складнее ль меня писал Фирдуси?» И падали ниц рабы суеты. Нашелся у всех один лишь ответ: «Владыка, велик в поэзии ты, Ты Дарий стиха, ты лучший поэт! Так бейты слагать не смог бы иной, Ты в тайны стиха всех глубже проник. Коль был Фирдуси для бейтов луной, Ты солнце стиха, владыка владык!..» Пьянили царя восторгом своим, И каждый во прах пред ним распростерт, И стелется лесть и вьется пред ним, И грозный тиран удачею горд. Но, слыша хвалы, он вспомнил о том, Кто брошен во мрак дворцовых темниц, И снова поэт стоит пред царем, Стоит не страшась, не падая ниц. «Вот бейты. На них ты, мастер, взгляни, — Сказал ему царь, насмешку тая. — Ответь мне: вполне ль прекрасны они? Строкой Фирдуси владею ли я?» Над царским стихом склонился поэт. Он долго стоял, печален и нем. И молвил: «С тобой сиянье побед, Но хочешь ты стать поэтом… Зачем?! Ты с войском своим отправься в бои И верным путем к величью придешь… Над миром развей знамена свои, Врагов усмири, богатства умножь. Прославься в веках, как славен Хосров, Рустама затми бесстрашьем души. Я правду сказал и к смерти готов… О царь, никогда стихов не пиши!» Тиран поднялся, отмщеньем горя: «Страшись, клеветник, себя самого! Завидуешь ты искусству царя! Эй, слуги мои, — в темницу его!»