Черта

Мечтая о тебе, я пришел к непреложному, как тюремное заключение заключению: что бы мы, мужчины, о себе ни думали, наш мужской космос обескураживающе прост. Одни из нас попадают в плен первого же светила, другие блуждают среди них, то сближаясь, то отдаляясь. Одни становятся спутниками быстро и навсегда, другие – на время и летят дальше, пока огромное, непререкаемое солнце не встанет поперек их пути. Орбиты одних тверды и устойчивы, орбиты других искривляются чужим тяготением и принимают, в конце концов, треугольную, а то и квадратную форму, не говоря уже об экзотических случаях многоугольности. Тем не менее, все они законны, все имеют право на существование. Инородными телами здесь являются лишь те, что превращают средства в цель, а космос – в доходный планетарий. Ты как огромное непререкаемое солнце встала на моем пути и подчинила своему притяжению. Уверен, будь на моем месте твой одногодок, ты бы с самого начала повела себя с ним иначе: снисходительно уступила бы и превратила уступку в великое и пожизненное одолжение, обращалась бы с ним по-свойски, по-хозяйски, без жалоб, откровений и реминисценций. Опережая его в развитии, была бы в житейском смысле всегда на шаг впереди, пока окончательно не разочаровалась. А там недалеко и до измены. Но полюбив взрослого мужчину, у которого умиление и нежность подкреплялись отцовским покровительством, ты погрузила меня в анабиоз не знающего времени счастья.

После долгих лет никчемного существования мое безжизненное, пересохшее сердце затопил живительный ливень женской заботы. Воскресшее, оно стучало победно и радостно. С мира будто сдернули серую пелену, и он предстал передо мной, как после грозы – живой, яркий и праздничный. Спали покровы, пали оковы, распахнулись альковы, сошлись пылающие антимиры и соединились в один пожар. Юдоль печали – вот чем был до тебя мой дом. Нежные ласки и телесные восторги в нем не проживали. С тобой мне стали доступны простые и ранее невозможные вещи. Помнишь, как встречая тебя в нашей тесной прихожей, я стискивал тебя и горячечной скороговоркой сообщал, что соскучился. Как ходил за тобой, норовя поцеловать. Как перед сном ты приходила из ванной, скидывала халат, поворачивалась ко мне спиной, и я срастался с тобой, а ты цеплялась за мои руки, прижималась ко мне щекой и ослабела под моим любовным массажем. Как целовал тебя на виду у прохожих и шептал: “Люблю тебя…”. Ах, да что говорить: уж если твой обычный дневной звонок звучал для меня прекрасней, чем ода “К радости” (звоню из театра, чтобы сказать, как я тебя люблю!), можно себе представить, каким пиршеством становилась наша близость! Ты засыпала в моих объятиях и оставляла меня один на один с только что сыгранной нами сценой, где еще отливались серебристо-лунным блеском декорации, где мы звали друг друга в предсмертном любовном бреду и корчились в сладостных конвульсиях солидарного оргазма. Бывало, нависнув и высунув розовый кончик язычка, ты тонким пальчиком разглаживала мой лоб, рисовала мне брови, нос, губы, подбородок, а затем опечатывала их щедрыми поцелуями, отправляла в архив памяти на вечное хранение и принималась делиться со мной интимными ощущениями. Только с тобой я узнал, что обсуждение влюбленными их соитий и есть то самое острое удовольствие, та самая пряность, которая возвышает вкус главного блюда и отличает нас от животных. Как жаль, что у многих этот лакомый дискурс со временем съеживается до нескольких необязательных фраз! Помню, как ты ополчилась на лампы дневного света и заставила заменить их старыми добрыми лампами накаливания, в которых пылала родственница той самой дуги, о которой еще Блок говорил: “Ты нам мстишь, электрический свет! Ты – не свет от зари, ты – мечта от земли…” Откуда Блоку было знать, что по сравнению с мертвящим неоном электрический свет – само милосердие…

Чудная моя, бесценная моя, человеческие ценности, как и благородные напитки кроме самоценности ценны сроком выдержки. Тем более, если речь идет о главной из них – ребенке от любимой женщины. Как часто я представлял себе то особое коленопреклоненное состояние, в котором пребывал бы, пока ты находилась в положении. Я бы упивался напитком небывалого вкуса и крепости и испытывал бы радостное творческое возбуждение – сродни тому, которое переживал сам господь Бог, создавая человека. Увы, мне не дано было его познать…

5

Как писал в письме к девушке Жене ваш поэт Есенин: “Уж до того на этой планете тесно и скучно!” В самом деле: вам дали в управление планету, а вы не можете справиться с собой. Вам не меня надо бояться, а самих себя. В жизни не видал более безответственных существ! Нет, правда: иногда так и хочется вернуть вас в состояние бесплодного сперматозоида!

Ваши страсти, которые вы полагаете вселенскими, имеют значение только для вас, да и то в пределах слышимости, видимости, осязаемости, обоняемости и обременяемости. А такие масштабы, как бы вы ни пыжились, не превосходят околоточных. Вы не стремитесь возвыситься над своими страстями, вам не хочется знать, что там, выше. А там великая тишина и грандиозные дела. Готовы ли вы к ним? Нет. С золотым тельцом и животными наклонностями на гербе вы годитесь лишь на то, чтобы вспарывать небо и портить воздух.

У вашей цивилизации суицидальные наклонности. Приняв людской облик, вы продолжаете жить животными инстинктами. Растлевая и убивая себе подобных, вы требуете зрелищ, пастбищ и стрельбищ, и они вам даны. Чем вы лучше вымерших цивилизаций? По сути, ничем. Несмотря на ваши так называемые достижения, разница между вами лишь в том, что за выделенное вам время вы освободились от совести и богов, сделали личную жизнь незаметного человека публичной, а круговую поруку – сутью корпоративного интереса. Что с вас взять, если прогрессом вы считаете путь между грудастой кухаркой с ее домашними обедами и доставляемыми к двери вашей квартиры коробками с растиражированными кусками теста! С тем же успехом канцер может считаться средством для похудания.

Человек есть воплощенный разум, а разум, однажды возникнув, обязан себя сохранять. Беря в расчет время, потраченное на вас природой, не скажешь, что вас делали наспех. И все же недоделки налицо. Например, крепостью конструкции вы ближе к комару, чем к черепахе, притом что крошечный вирус способен сразить вас наповал. Но главный недосмотр в том, что ваш разум окружен гаремом чувств. Скажем прямо: обремененный чувствами разум подобен пловцу с камнем на ногах. Для того чтобы предвидеть и обнаруживать опасность достаточно инстинктов. Вместо этого вы изводите себя эмоциями и переживаниями. Там где достаточно страха и боли у вас отросли идеалы, ценности и сострадание. Вообразив себя творцами, вы к законам физическим добавили закон моральный. Для вас добро и зло то же самое что плюс и минус для электрического тока: душевным током вы примиряете в себе оба полюса, и оба его направления для вас равноправны. Вы нестойки, ненадежны и стареете вместе со звездами, а ваш путь от юности к старости – это путь от винограда к изюму. Сегодня вы приговорены к смерти с рождения. Кажется, что тут еще обсуждать – смертны, и точка! Ан нет: вы мечтаете о бессмертии! “Человечество должно исчезнуть, дать жизнь новому роду, бесполому и бессмертному, тем самым преодолев индивидуальность, разобщенность и понятие будущего” – подзуживают вас властители ваших дум. Помилуйте: большинство из вас не знает, что делать с краткой жизнью, а тут целое бессмертие! И все же какой-никакой свободой воли вы располагаете. Другое дело, достаточно ли ее, чтобы изменить самих себя. Семь миллиардов человек имеют семь миллиардов мнений, и подавляющее большинство из вас завершает свою миссию гораздо раньше, чем умирает. Знаю, что говорю. Ведаю: среди вас бытует мнение, что жизнь отдельного человека – это уравнение со многими неизвестными, а жизнь общества – это неизвестное со многими уравнениями, содержащими многие неизвестные, и все они равны тоннам счастья. Да будет вам известно, что в любом человеческом уравнении кроме известных и неизвестных аргументов присутствуют еще и незримые. Эти неалгебраические факторы – своего рода темная материя уравнения, которая порой влияет на его корни самым коренным образом. Смею вас уверить – для меня в них нет ничего неизвестного и незримого, я каждый день решаю их миллиардами, и все они, в конечном счете, равны нулю.

Вселенная, ничтожнейшей частью которой вы являетесь, живет по своим законам. Слепая и глухая от рождения, она создала вас – свои глаза и уши. Вы – ее внутренний взор и слух. Станете ли вы ее совестью, зависит от вас. Да, Земля погибнет, но пока этого не случилось, я слышу собачий лай на заре.

Беседы о неизбежном

Нет, нет, определенно в этом странном опрятном старичке притаилось нечто нездешнее! Может в сердце, может в душе, может в крови – в виде почки, бутона, инъекции или микрочипа. Этот озаренный навстречу кому-то взгляд, эта манера вскидывать лицо и затихать на полуслове – как будто прислушивается к толчкам внутри себя не на шутку беременная женщина. И конечно его глуховатый, значительный голос, которым отдаются последние распоряжения накануне ухода, когда уже нет ни нужды, ни времени убеждать и досадовать на скудоумие внимающих. Все выглядело именно так, за исключением того, что умирать он в ближайшее время не собирался.

…Парк. Наиполезнейшая человеческая выдумка. Садово-коммунальное пространство со стильной во все времена обстановкой из натурального дерева на ухоженных разноцветных коврах, с обоями из городских видов, расписным лазурным поднебесьем и укрощенным кронами светилом. Как бы природа, как бы лес. Но лес не подвластен нашей воле, он сплоченнее, вкрадчивее, опасней, в лесу мы становимся дичью. Другое дело парк – зеленая заплата на серой одежде города, остров и часть его суши, блажь натуры и блеск манежа, прихоть и подделка. Он прозрачен и безобиден, он для забав и созерцаний. Он – старый, мудрый лжец.

Так думал инженер Шмаков, следуя в тот день по садовым дорожкам через буреломы мыслей и завалы помыслов. О чем помыслы? О вечном, разумеется. Например, как сообщить начальнику, что тот дурак и что его место ему подходит больше. Или, к примеру, где взять денег на поездку в Египет и как подгадать с отпуском. Или вот еще – как сказать сыну, что он балбес и не нарваться на встречную грубость. Уже не говоря о том, как объяснить жене, где он был накануне до часу ночи. Такие вот нехитрые заношенные помыслы – столь же вечные, сколь и актуальные, ибо что вечно, то и современно.

Помыслы помыслами, но если говорить откровенно, был еще повод, которым он при всяком удобном случае пользовался, чтобы оказаться под ломкой сенью крон. Речь идет о его тайной, как омут темной и губительной страстишке – суетливом сотворении внутри себя мира письменного, мелкого, эфемерного по образу и подобию мира внешнего, глубокого и грубого. Согласитесь – занятие столь же притягательное, сколь и небезобидное. Посудите сами – что за наклонность, вперив сосредоточенный взор в окружающее пространство, воровать и складывать в одном месте его случайные черты, выдавая их недоумение за гримасу сущего и умиляясь правдоподобной обитаемости того, что поселяется на бумаге! В чем, скажите, прелесть браться за портрет вашего арендодателя, чтобы представить его в искаженном и оболганном виде? Что за радость примерять на себя заведомо неподходящую размером одежду? В чем тут удовольствие – иметь приятное отношение к компании людей неуравновешенных и никчемных? А в том, изволите ли видеть, что всё здесь в противоположность миру реальному зависит только от воли вашей извращенной фантазии и тротилового эквивалента ваших слов. Словом, страна Графомания во всей ее стыдливой психоаналитической красе! И вот он, бродя по ее дорожкам, находит в ней сходство с парком в том, что касается остроумного единства композиции, изворотливых тропинок сюжетного лабиринта, затейливого сплетения прозрачных мотивов, красноречивых оттенков и цветовых эффектов персонажей-деревьев в исполнении листьев-слов. Листья трепещут, позируют, наполняются светом и вдруг отвергают его; они недовольны своим взаимным положением и, апеллируя к ветру, ищут единственно верное. Кроны от этого меняются, игра света и тени делает их порой неузнаваемыми. Шмаков вдохновляется его, парка, зеленым методом, надеясь нащупать сквозь дрожащие контуры рукотворного пространства разгадку того, что будучи исполненное неуловимого чувства, способно схлопываться под действием гравитации смысла, образуя не грамматическую туманность, но литературное тело, имеющее собственную орбиту. Что и говорить – высокие притязания, смелые чаяния, навязчивая цель!

В тот день в парке ему случилось поступить хоть и спонтанно, но благородно. Раздумья никогда не мешали ему внимать Вселенной, и край его глаза запечатлел вот какую любопытную сценку из птичьей жизни. Некий желторотый птенец прятался в траве на неразумно близком от шаркающего любопытства расстоянии, вместо того чтобы встречать зарю своей жизни в гнезде. Его возбужденная мать часто и суетливо пикировала с неба и черной иглой клюва вводила в него детское питание, словно обилием пищи рассчитывая ускорить его взросление. Птенец тянул к ней из травы голову, принимал корм и снова исчезал. Происходило это, как им обоим казалось, скрытно и выглядело трогательно. По правде говоря, шансы птенца были невелики (странно, что его до сих пор еще не съели), но самоотверженность и вера мамаши в его будущий полет воодушевляли. Шмаков отвлекся, с умилением наблюдая за беззаветными усилиями птицы и надеясь, что ее дитя если и будет съедено, то не на его глазах.