Черти в Париже
Шрифт:
Остановилась под самыми нашими окнами: а мы на четвёртом этаже, почти под свесом кровли.
Чёрт! забыл вверх посмотреть, а там, наверное, было не всё так банально, как у нас на родине.
А здесь, ё–моё! Профилёчки! Жестяночки! Правильно загнуты!
Воронки все с завитушками, с дырочками, с зубчиками, с ромашечками. И то и сё, и всё другое.
В изобилии!
Как и полагается в их точёном евромодернизме.
А присмотреться, глядишь, ба: и надстроенная мансардёшка там. И наклонные окошки в ней. И флигелёк, и садик во дворе.
И на плоской
Кругом цветы какие–то: я не специалист.
Валяется!
А тут специалист.
Даже без бинокля могу определить: стрижено или брито.
И есть ли пирсинг в пупке.
И что на языке написано – рядом с бусиной.
И что награвировано на плече.
И что в ямках: догадлив потому что.
В центре Парижа она! Одна! Как в Мохенджодаро, читали таку штуку? Вот это да!
Ей можно помахать цветочком, только где его взять!
Машу рукой.
А она, возьми, да ответь!
Хоть у неё те самые праздники, и на работу она не пошла именно поэтому.
Ну, не захотела и всё!
Плювать! Эй, спускайся сюда!
Крассо–тыщща!
Тут что–то обвалилось за окном, а в коридоре раздались женские шаги.
8. Радуга и какашечки
Ба–бах! Всё вдруг окрасилось сепией. Флэшбэк!
Ненавижу флэшбэки. Путают они всё кругом.
Растворилась дверь и, не стуча, ввалила уже будто бы виденная где–то мною женщина.
Ополчились бабы мира и родные когда–то.
Ведь, хочу доложить, брошенки ревнуют и после брошения.
Ибо бросают их не в конкретную цель, а как бы на волю течения.
Их частенько прибивает назад.
Или они прицепляются к кому–либо: специально неподалёку, как к непотопляемому дереву.
И ждут–не дождутся момента, когда ты проплывёшь мимо. Лично. Гордой какашкой.
И тогда тебе всё припомнят, и скажут, что ты, мол, видишь, стал чванной, а не гордой какашкой, как ты себя обозвал.
А при мне мог бы стать деревом дубом, или даже лиственницей сибирской.
Которая в воде только ибунеет почище камня.
Венеция на них стоит, как и я, хоть я, то есть она, нежная липа розового женского рода. А плавает как божественный ноев плот непотопляем и без окон. Почти подводная лодка у Арарата.
И если б броненосец Потёмкин был деревянным, то не потоп бы сроду.
И в0рона бы с голубем не потребовалось бы, чтобы донести до мира ноеву правду: «Земля, мол, наголилась на месте Атлантиды» .
А тебе–мне уже пофигу. Потому что время моё–твоё кончилось, и ты–я, Тыя–мэн, плывёшь по точному адресу: туда, куда в итоге сплавляются все.
И даже крепкие с виду деревья, иногда называемые топляками, все мчат туда.
Хотя, чаще, топляки, когда приходит их время, становятся тяжёлыми.
Тогда один их конец заякоривается обо дно обло.
И это дело некоторое время не замечают.
Да–да, именно не замечают.
Как часто в мире случается: рак должен свистнуть. Самолёт обязан упасть, ибо штурвал в руках самоубийцы. Эка редкость, однакож бывает!
Космонавт обязан задохнуться, раздуться, вскипеть.
Парашют
может порваться.Плотину прорвать.
На Луну плюнуть свысока, всем смотреть в чёрные дыры.
Разогнать божественную частицу досмерти, до смерти человечества.
Корейцы должны тронуться, прицелиться, блефануть, а госдепу ответить невменяемо.
На Луну плюнуть… эх, эх. Снизу: как свысока: не мы за ней, а она вокруг нас. Вертится. Собачкой. Преданной–припреданной.
Собаке – лунной свидетельнице – хотелось заговорить с Анной. И велеть Анне лезть под поезд.
Дура–дурой, но хоть бы одна полезла, со своим потоком сознания, благодаря старикашке Толстому, что Война и Мир, и первее Джойса.
Главное, что не со всем человечеством велел Анне самоуничтожиться!
А для красоты прозы Льва!
Ибо застрелиться проще, и не так больно.
Пуля! Красавица! Выручалочка!
И кишки не намотает на ось, и башка не покатится по щебню.
Тогда женская красота из красоты становится голимым ужасом, мрачным комком оволошенным, косматым, благо не на палке носят, но всё равно детской пугалкой. Ну и Толстой!
Паскудник. Чё удумал!
Ибо поезд был в то время моден: так думал толстой–лев–заратустра, книжку хотел выгодней продать, вот и подтолкнул Анну. А железнодорожники ему приплатили… Пиар! Реклама жэдэ. Если не знать, что поезд был лёвиной поэтичной задумкой, с запахом хоррора, то так бы и думали, что Анна взята из газет.
Одни курзааааалы–вооокзалы с танцорками на столах, и с алкашами под столами чего стоят!
***
Итак, до тех пор топляки живут подводной неприметной жизнию. Хоронясь в бурунах. Пока другой конец, что ближе к ватерлинии, наконец, не пропорет днище или борт – значительного корабля.
С пассажирами.
Один из последних в ковчеге – министр водного транспорта, с бородой.
Не утоп, сука, но разозлился, и, как выполз живым на берег, то велел в телеграф, с криком «ну держитесь, русалки», фарватер чистить и выпрямлять по отвесу с линейкой.
Крепкие системы, надо отметить, они как топляки – неподвижные. Они скучают в застылости.
А какашечки – против их – могут плыть и плыть.
До самого устья, где холодныя воды, если на севере.
И солёные, если на юге.
А то и не торопясь: цепляются за кусты, болотят побережье.
В них любят останавливаться утопленники и набивать мёртвые рты указанной в протоколе опознания прелестью.
Ими питаются и птицы, и рыбы, и производятся микробы.
Это отличная польза миру паразитов.
А если повезёт, то их притянет какая–нибудь насосная станция.
Там их засосут, прохлорируют, ультрафиолетом подлечат.
А они ещё больше окрепнут, загорят, станут симпотными, как звёзды, и:
– Джонни, о, е! Та–та–та–та, татата. И обре тут муни, мунитет, тет а тет, оообре тут, обретут. Джонни, о, е! Сно ва за пу стят в жизнь, пустят в жизнь, пустят в жизнь. Джонни, о, е! Та–та–та–та, татата, та–та–та, татата татата.