Черти в Париже
Шрифт:
– Простили меня, – говорю, – потому как дело шло к концу месяца, и даже денег с меня не взяли, хотя я предлагал излишек расхода оплатить со своего кармана. Может мне пора отвернуться от вашей картинки?
Тут Варвара Тимофеевна, забыв про меня, и не ответив вежливым «можете посмотреть наши шалости, а можете чуть погодя присоединиться», стала закидывать нога на ногу, широко, задница–то с барселонский квартал.
Фальшивый костыль в сторону.
А как только приподнялся край платья, показались кружева, и оголилась розовая коленка, так Бим стал валиться на
И тут Бим стал мной, а Варвара оказалась Маськой.
Прорезь у Маськи нежная, белая и тонкая, но не так как у Тимофеевны – обросшая рыжими волосами и труднодоступная – как дикая тайга (тайга ещё цивилизованной бывает, когда из неё делают музей с билетами), – а такая, как полагается молодым и неопытным девушкам.
Ужель то была Фаби?
Но тогда я ещё не знал Фабиного устройства
Значит, объявившееся чудо было–таки Маськой.
Расцвела девушка на глазах всего Интернета! И всего города. Ибо только она одна мылась в водном шоу в бабушкином бюстгальтере. А я был в амстерской майке, с красной амстерской блядью, силуэтом между букв.
Изображала серединную «А».
Для этого стояла на коленях и расставила ноженьки, а «А» долженствующая именоваться заглавной была буквой обыкновенной, вот так: «амстердАам».
Перекладиной у «А» была согнутая её рука.
Всё было изображено мастерски. Уровень верхнего неолита.
То есть лаконично в степени зае… то есть «здоровски».
И все смотрели на мою серединную «А» и мечтали её поиметь: даже не снимая её с меня, а просто вставить меж колен ей: и ведь попали бы, сволочи!
Ей в промежность, а мне в сосок.
И под фонтаны я не полез: не то чтобы со страху, а сидел себе, охранял место, маськино; и хлестал пиво, и курил трубчонку; пока Маська купалась; пока Маська сверкала. Здоровой деревенской простотой.
А в романсус мой не пошла. Хоть я мог. Бесплатно, тела не требовал: не хочу да и всё тут.
– Напишите лучше поясной портрет акварелью, на газетке – говорила мне, – сэкономите торшон.
Кстати, идея: акварель на газетке. Спасибо, Мася! Можно выбиться в люди.
А бывшая моя говорит так: «А и не дала бы», может, и не про этот случай говорила, то есть не про Маську: так откуда ей знать?
Ведь ни одной фотки с Маськи нет: стеснялась, не хотела ославиться. Ибо жить с дедушкой, месяцами, в одной постельке – это не модно.
А таких случаев на самом деле тыщи обыкновенных – как порнушки, и сотни уникальных – не похожих ни на что.
А я тогда: «Дала бы, но я добр, и не стал».
А сам имел в виду совсем другую, которая была не любовью, но немного в фаворе. А я не насильник, мог бы и окрутить.
Языком.
Язык подвешен как надо.
И, кроме того, без любви. А при фаворе и без любви, как–то оно не очень: да и мораль есть мораль.
Попробовал только сисечек, да и те руки сожгли до ошпара.
Мораль, она как кость в горле: жрать не даёт, хоть организм требует.
Но, если оборотитися вновь, скрипя пером, к Маське, вспоминаю: тут же спросонья, механически, Маська завопила.
Бы!
Шёпотом, естественно,
ибо ночь.И соседи с банками: у стен и полов, прислонённые, ещё и черти в подвале.
Те вообще ждут разврата, чтобы предъявить…
Короче, Маська: «ой, не надо».
А я: «должен же я знать как там у тебя устроено».
А она павой: «не надо, не надо, дорогой вы мне Егорович и без этого. А то я тоже захочу».
Шалопайка!
Пыжит перья, знаю, что хочет трёпки серьёзной, с любовной страстию, а не подаяния старших.
А я был готов, взмок, прилип к её заднице в обрезанных джинсах, и жмусь; а ножки стройные, белые, гладкие без единой волосинки. Животик плоский, но мяконький, и женственный.
Теперь же, тогда, то есть, – а я не насильник и не педофил, а лодырь, с моралью и аморалью: борются они – пришлось взять себя в руки, и отбросить задатки Казановы в сторону.
Я будто бы очнулся тогдесь, зевнул для пардонуа, небесным странником: будто не виноват я.
А будто бы автоматически во сне полез: волочебником апостольским. А за это грех списывается.
Встал, засунул разочарование кой–куда.
Христос воскресе.
Яйца побиты–а–несъедены.
Оправил членство, шокорлапки сомкнул, и охолонул холодной водицей. Зашипело аж.
И, пока не истёрлося в памяти, полез в комп: записывать ощущения…
Так Варвара Тимофеевна – конченая замужняя мать таёжных про–бля–душек – и маленькая хитрушка, мечтательница, а также путешественница автостопом двадцатилетняя Маська–Фаби оказались одновременно со мной и с Бимом: в Парижике.
11. Флэшфорвард
Флэшфорвард. Цвет теперь синий: для различения дат.
– За что же ты себя наказываешь мазохизмом? – спрашивала меня Варвара Тимофеевна уже через пару веков, когда я сильно повзрослел, Сасси упомянул, Марию алле Малве не забыл, Жюстинок и Дусек поимел, пантеон писателей открыл, Рим и Маркиздесада объединил и в Сасси поселил.
Но ни черта не изменился: ни стилем, ни поведением, святой язычник! – трахать их всех надо…
Вот так думают современные женщины – какой щас век, какой щас век?
– Какая те разница! – оглядываясь на оперативно, да бестолку, прожитые годы. А что ж тогда сами… в нужное время, в тот самый час… Где вы были?
Перед кем сгибали круп, кобылки вы этакие?
Мозги у вас гдесь?
В каком месте тела отсутствовали следы соития?
12. Травяная машина
И оказывается: всё, что мы видели и пощупали реально в Париже, не так всё было и далеко.
Зря Ксанька пожадил на своём авто ездить. На машине мы увидели бы ещё больше – и фараонов, и лувров.
…Успел сфотать Травяную машину в тот момент, когда она тронулась.
Фотка потому смазалась: был некоторый туманчик, а, может, и дождь накрапывал, рождаясь из парижского отсека космической млечности, в которой рождающий луч…
И часть трусов – что висела на улице – опять мокрая.
Высматривал Ксанькину Реношку, но её отсюда не видно: липы мешают.
Может и не липы. Не достать до лип. До веток их. Хорошо бы сушились трусы на липах.