Чертоцвет. Старые дети(Романы)

Ионас заметил, что тележка накренилась, туша соскользнула назад и свиная нога выглянула из-под парусины, копыто уперлось в пыльную мостовую.

Теперь, когда Ионас шагал через Долину духов по направлению к Россе и ветер бил ему в лицо, в ноздри ему снова ударил запах еловой хвои. Словно он, за сотню верст, принес с собой частичку великой скорби города.

Может, он затем и вернулся назад, чтобы принести весть о кровопролитиях? Чтобы сказать: несмотря ни на что, порыв ветра когда-нибудь сломает лезвие шашки.

Кто сумел бы объяснить Ионасу этот безумный мир?

Этот мир, где людей со всех сторон сжимают в кольцо несправедливость и унижение.

С того дня, когда Ионас увидел окровавленных людей, его преследовало чувство стыда. Верблюды плевали в него как во сне, так и наяву. Птицы и люди наперебой кричали на Ионаса, они и сюда последовали за ним. Долина духов наполнилась воплем и ревом.

Мужчины взяли из рук Ионаса тележку, чтобы везти раненых. Ионасу пришлось взвалить тушу себе на спину. Он не мог поступить иначе, потому что уже в утробе матери к его ногам были привязаны путы. Так, спотыкаясь, побрел он обратно к трактиру, неся на спине свиную тушу. Ионас судорожно держался за окоченевшие свиные ноги; свинью, выращенную другими людьми, он не смел кинуть в сточную канаву.

Россаская живая изгородь из елей распространяла запах скорби, словно и с них за это время срезали ветки для похорон.

8

Ява не задумывалась над тем, могут ли и другие, кому перевалило за семьдесят, легко и неслышно, без вздохов и стонов встать с постели и незаметно выйти из дома, чтобы никого не разбудить. Выдавались ведь и такие дни, когда Ява волей-неволей обращала внимание на свое самочувствие и возраст, — каждому человеку случается временами смотреть правде в глаза, и хоть грустно становится, а что поделаешь. Особенно огорчали ее ноги: кости выпирали, пальцы искривлены, кожа постепенно приобретает землистый цвет — наверное, за долгие годы в нее въелась болотная грязь. Однако большей частью у Явы не было ни времени, ни желания заниматься такими пустяками. Более весомые заботы оттесняли на задний план все эти никчемные мысли. Да и ноша ее с каждым годом становилась все тяжелее и тяжелее, Ява считала, что ее прошлое — это сокровище, которое нельзя швырять на ветер. Его надлежало хранить про запас до конца жизни, покуда не настанут черные дни. Ей бы не хотелось умирать с пустой головой, страшно, если в смертный час не окажется воспоминаний, чтобы ты мог еще раз улыбнуться чему-то, что давно миновало, или уронить слезу.

Ява сроду не давала своему телу заплыть жиром, точно так же не давала она и пыли забвения покрыть ее расходящиеся в стороны, подобно ветвям дерева, мысли-тревоги.

Ведь и у нее были благословенные мгновения, когда мягкий ветер ласкал ей щеки, благоухали липы и воздух наполняло жужжание пчел, как знак вечной жизни. Но опыт научил Яву: не забывайся, не смыкай беспечно глаз, будь начеку — светлые минуты и тишина только потому и остаются в памяти, что век их короток, как у мотылька.

Ява села на ступеньках баньки и посмотрела в сторону болота. Все там — птицы и ямины, кусты и деревья — было еще под серым ночным покрывалом. Днем по эту сторону темного Иудина острова можно было уже заметить зеленую дымку, в болотных лужах отражалась небесная синь; ночные же тени снова превращали весну в осень, и ушей касался тихий шелест жухлой травы. И хотя яблони за россаским домом уже зацвели, сердце болота еще долго оставалось холодным.

Ява поправила на плечах большой платок, сжалась в комочек, так что теплая бахрома платка укутала ноги, и внезапно почувствовала облегчение от сознания того, что может поразмышлять сама с собой. Последнее время Ява стала замечать, что устает от людей. В те дни, когда злая ворчливость старухи брала в ней верх, она уходила на Иудин остров. Однако ей недолго удавалось посидеть там на камне в одиночестве. Яак, не спускавший с нее глаз, шел следом. Чуть ли не насильно он уводил Яву назад, к баньке. А ведь Ява не была ни беспомощной, ни дряхлой, ничего страшного с ней случиться не могло. Почему Яак боялся за нее? Ведь он единственный из десяти не знал даже того, что мать Явы когда-то давным-давно приняла яд и легла под ели. А может, тревоги и заботы предков через кровь передаются потомкам и это сильнее всяких слов?

Яак не мог заметить, что Ява еще до петухов выбралась из дома.

Всю ночь ее душил запах пороха.

В эту ночь Ява впервые ощутила присутствие домового. Других — как животных, так и людей — эти обидчики донимали довольно часто. Однажды они совсем извели молодую лошадь, та даже корм перестала брать. Шерсть у нее выпала, ребра торчали, шкура обвисла. Хоть рой для нее яму. В полном отчаянии Матис вечером привязал к спине животного гребень для расчесывания льна — старая народная мудрость не с потолка взялась, — и лошадь удалось спасти. Домовому не понравилось топтаться по острым зубьям гребня. Больше таких неприятностей не происходило. Над дверью риги Матис на всякий случай прибил и чучело совы. Теперь за животных можно было не беспокоиться.

Но со скотиной приключались и другие несчастья, тут уж человеческая мудрость была бессильна. Как узнаешь наперед, что отел у коровы будет неблагополучный? Хождение по болотам всегда изнуряло животных, ну, а с этим делом у них обстояло как и у людей — один может вынести больше, другой меньше.

Земля была мерзлой, когда теленок околел. Матис отнес его на болото и опустил в ямину, под ледяную корку.

Какими бы крепкими ни. казались снаружи россаские постройки, а с хлевом было вечное горе — то ясли, то закутки для свиней норовили вот-вот развалиться. И действительно, вскоре случилась беда — одна из россаских свиней вырвалась из закутка, выбежала во двор и, почуяв запах падали, направилась к болотной ямине, там она, проломив тонкий лед, провалилась и утонула.

Это была досадная история, у свиньи остались поросята. Якоб бушевал, потрясал кулаками и орал на все болото — грозился стереть с лица земли баньку с ее обитателями.

Те домовые, что не давали покоя людям, были порождением самих людей, и тут ни гребни для расчесывания льна, ни перья совы не могли уберечь от беды.

И надо было Якобу так злобно орать?

Вчерашний вечер был слишком спокойным, благодатная тишина разлилась над Россой, в небе — ни облачка. Не отдавая себе отчета почему, Ява вдруг насторожилась. Что-то должно было случиться. Природа словно восстала против внутренней тревоги Явы и уговаривала ее: расслабься, что может быть прекраснее для глаза, чем яблоневый сад в цвету? Ява сидела на скамейке перед банькой, держа на коленях Леэниного мальчугана. Тепло детского тела проникало сквозь передник и тонкую, как бредень, юбку. Маленькие ручонки покоились на узловатых пальцах Явы, и она вдруг ощутила, как по жилам ее ссохшихся рук с новой силой потекла кровь.

Вот тогда-то это тихое и теплое мгновение переломилось, подобно палке, и щепки встали торчком.

Из ворот во двор Россы, опираясь на палку, вошел мужчина. Ява помедлила, прежде чем поднести ладонь к глазам и взглянуть на пришельца. Она притворилась равнодушной, словно хотела обмануть двух братьев — спокойствие и неведение. Солнце било в глаза путнику, лицо его отсвечивало красным. Кто-то когда-то сказал: на закате солнца рождаются ленивые дети, с наступлением сумерек бродяги ищут кров. Эти слова почему-то запали Яве в душу.

Посреди россаского двора мужчина остановился. Он медленно повернулся, посмотрел на болото, смерил взглядом постройки и концом палки ощупал ступеньку крыльца.

Путник снял с головы шапку, забыв пригладить ‘взъерошенные редкие волосы. Тощая котомка словно сама собой соскользнула с плеча. Должно быть, этот человек пришел издалека, раз он поспешил освободиться от такой легкой ноши.

Ява взяла ребенка Леэни на руки и встала со скамьи. Она узнала путника. Ява прижала мальчика к груди. В жизни у нее бывали неожиданности и пострашнее, ни к чему было так сжимать ребенка, ища опоры.

Перед крыльцом россаского дома стоял Нестор.

А может, этот обтрепанный, жалкий человек был всего лишь смутным подобием прежнего Нестора?

Неопределенного цвета одежда висела на его исхудавшем теле, костлявая рука, опирающаяся на палку, подрагивала, а обмотанные тряпьем ноги подгибались.

Ява закусила губу, но зубы, очевидно, затупились, и она не почувствовала боли. Ей хотелось крикнуть, но она опять держала на руках ребенка и поэтому вынуждена была сдержаться. Ей хотелось уцепиться за Нестора, а руки были заняты. Только у сердца была своя воля — и оно колотилось, как бешеное. Так, молча, не проявляя никаких признаков душевного волнения, разглядывала Ява своего почти забытого сына.