Черты и силуэты прошлого - правительство и общественность в царствование Николая II глазами современника

Стишинский, верный себе, отстаивал, таким образом, действующий закон, признавая, однако, поневоле его по меньшей мере формальную несообразность. Признаюсь, не без трепета ожидал я, к какому решению придет Плеве: от этого решения зависела, несомненно, и моя судьба, но зависело, кроме того, и направление, по которому пойдет пересмотр положения о крестьянах. Действительно, намеченный мною план состоял в том, чтобы выработать такой проект нового положения о крестьянском общественном самоуправлении, который можно было бы путем самого незначительного изменения и дополнения превратить в положение о всесословном сельском обществе и волости. Но для этого необходимо было прежде всего формально выделить в отдельный институт гражданского права земельную общину по необходимости, по своему составу строго сословную, ввиду почитавшегося священным и неприкосновенным закона о неотчуждаемости надельных земель в руки лиц иных, кроме крестьянского, сословий. Коль скоро это было бы достигнуто, достаточно было ввести всех владельцев входящих в состав ее территории недвижимых имуществ, чтобы получилась волость всесословная, т. е. мелкая земская единица, которую я гораздо позднее, а именно весной 1914 г., тщетно старался отстоять в Государственном совете от натиска правого крыла верхней законодательной палаты: выработанный в то время Министерством внутренних дел проект образования этой низшей всесословной самоуправляющейся ячейки, принятый Государственной думой и защищаемый, правда довольно вяло, правительством, был Государственным советом, как известно, отвергнут^[215].

В 1902 г. мой расчет был основан на том, что выработанные Министерством внутренних дел проекты новых положений о крестьянах должны были быть переданы ранее их представления на законодательное утверждение на обсуждение на места при ближайшем участии местных деятелей. Вот на них-то я и полагался, уверенный, что они внесут в выработанные министерством проекты те небольшие по форме, но весьма значительные по существу изменения, которые приведут к осуществлению издавна горячо проповедуемой ими мысли о необходимости разрушения той, установленной законом, непроницаемой перегородки, которая отделяла крестьян от лиц всех остальных живущих на земле сословий и тем образовала из них отдельную замкнутую касту. Само собой разумеется, что по господствовавшим в то время в правительственных кругах убеждениям, разделявшимся, как я это узнал, и Плеве, провести этот контрабандный товар можно было лишь с крайней осмотрительностью и под весьма консервативным флагом, но мне все же казалось, что при сколько-нибудь изменившихся условиях мои предположения могут осуществиться без особых затруднений. Надо было лишь с места поставить весь пересмотр положения о крестьянском общественном управлении на такие рельсы, которые в конечном результате неминуемо привели бы к преследуемой цели. Отделение сельского общества от земельной общины такими рельсами, несомненно, и было. Понятно поэтому, с каким нетерпением ожидал я, как выскажется по этому вопросу Плеве, мнение которого в ту минуту было решающим.

В этом отношении мне помог небольшой инцидент, возникший еще до того, как Плеве высказал свое решение, и ярко обнаруживший, на сколько сам он был мало знаком с условиями крестьянского быта, причем не большую осведомленность в этом отношении выказали и чины земского отдела со Стишинским во главе.

Дело в том, что при моих дальнейших объяснениях и контр-возражениях я, между прочим, указал, что между общинным и подворным крестьянским землепользованием, в особенности по отношению к общинам, фактически не производящим переделов общинной земли, существенной разницы нет. Разница эта сводится к тому, что общинник лишен права продажи состоящего в его пользовании земельного надела, тогда как владелец подворного участка надельной земли правом этим обладает. При этом в местностях, где общинное и подворное землевладение соприкасаются на практике, в давно не переделявшихся общинах происходит и продажа надельных участков, однако преимущественно односельчанам.

На это мое заявление Плеве с удивлением заметил: «Вы уверены в этом?» — и при этом обернулся к Стишинскому, который, однако, ограничился указанием, что продажа общинных участков совершенно незаконна и что если бы подобная сделка дошла до Сената, то она была бы, несомненно, отменена. Вынужденный войти в более подробное разъяснение вопроса, я, не отрицая справедливости заявления Стишинского, сказал, что суть дела в том, что как при общинной, так и подворной форме землепользования крестьянин не имеет права вполне свободно использовать в хозяйственном отношении состоящие в его владении полевые участки земли. В обоих случаях ему не принадлежит право огораживания этих участков, так как при подворном землепользовании они точно так же не сведены к одному месту и представляют отдельные, часто весьма узкие, полосы, расположенные в разных полях, из которых каждое в своей совокупности заключает земли всех членов общины и превращается при состоянии земли под паром, а также по снятию урожая в общее пастбище, на котором пасется скот всего селения. Обстоятельство это стесняет владельцев подворных участков в деле свободного использования ими своих полевых земель не в меньшей степени, нежели общинников. Обе эти категории крестьян вынуждены поэтому одинаково следовать принятому общиной севообороту, т. е. одновременно оставлять свои участки под паром и возделывать однородные хлебные злаки, т. е. такие, которые созревают приблизительно к одному сроку, чтобы не задерживать времени поступления всего поля по снятию с него урожая под пастбище скота.

Мои объяснения, сопровождаемые указанием, что порядок этот существовал некогда во всей Западной Европе, причем в отдельных местностях сохранился до наших дней и носит на немецком языке специальное название Flurzwang^[216], по-видимому, не только убедили Плеве в верности моих слов, но еще дали ему едва ли не преувеличенное представление о моем знании крестьянских порядков и быта^[217]. Во всяком случае, он тотчас же после этого инцидента объявил присутствующим, что поручает мне составление проекта положения крестьянского общественного управления, и притом на тех главных основаниях, которые я изложил. Одновременно он сказал Литвинову и Глинке, что просит их принять участие в моей работе.

Условившись тут же с этими двумя лицами, что мы будем собираться по вечерам для совместного исполнения порученного нам дела, я со следующего же дня приступил к этой работе. Должен сказать, что поначалу я встретил со стороны моих сотрудников несколько холодное, а в особенности — скептическое отношение, открыто проявившееся, когда я заявил, что рассчитываю окончить работу в двухнедельный срок, после чего намерен уехать к себе в деревню и там составить объяснительную записку к совместно нами выработанному проекту. Для них, сравнительно недавно служивших в центральном учреждении министерства, — оба они были перед тем непременными членами^[218] губернских присутствий (Литвинов — симбирского, а Глинка — смоленского), всякая законодательная работа представлялась чем-то весьма сложным и трудным. Я же, прослужив пять лет в Государственной канцелярии, вполне усвоил навык к подобной работе. Кроме того, в них еще чувствовалось то, свойственное местным людям, ироническое отношение к петербургским чиновникам, о котором я упоминал выше, во мне же, как в чиновнике Государственной канцелярии — этого, по их представлению, ультрабюрократического учреждения, они ожидали увидеть едва ли не квинтэссенцию формального отношения к делу и вообще человека, способного с легким сердцем на бумаге одним росчерком пера ломать весь уклад народной жизни, совершенно не давая себе отчета о тех последствиях, к которым приведет такая ломка на местах, и даже не интересуясь ими.

По принятому нами порядку занятия наши шли таким образом. Мы приурочивали наши суждения к отдельным частям и статьям действующего положения о крестьянском общественном управлении, новое издание которого (Особое приложение к IX тому Свода законов), кодифицированное с последовавшими до самого последнего времени изменениями и дополнениями, было только что издано Государственной канцелярией, и затем условливались о тех новшествах, которые в них надлежит ввести. В основу нашей работы мы положили те основные мысли, которые были мною изложены на собрании у Плеве и им одобрены. В течение следующего дня я излагал принятые нами правила на письме, которые мы вечером вновь обсуждали уже в качестве отдельных статей разрабатываемого проекта.

Работа наша шла очень быстро, и мои сотрудники с первых же дней убедились, что нам не потребуется и двух недель для ее окончания; одновременно изменилось и их отношение ко мне, причем они, вероятно, начали подозревать, что я скоро превращусь в их постоянного старшего сотрудника.

Закончив совместное составление проекта, я, как предполагал, уехал к себе в имение, расположенное под самой Тверью^[219], причем предварительно просил Плеве предоставить мне возможность ознакомиться с деятельностью волостных правлений путем обозрения этой деятельности в некоторых различных по характеру волостях Тверской губернии, на что он, конечно, охотно согласился. Ознакомление это потребовало довольно продолжительного времени, причем, кстати сказать, вызвало явное неудовольствие тверского губернатора кн. Н.Д.Голицына (впоследствии — последнего до революции председателя Совета министров). Как я его ни убеждал, что знакомлюсь с деятельностью волостных правлений не в ревизионных целях, а лишь для ближайшего ознакомления с кругом подведомственных этим правлениям дел, что необходимо для исполнения порученной мне законодательной работы, он все же заявил, что не может меня допустить до этого дела без того, чтобы не присутствовал при этом один из непременных членов губернского присутствия. Делать было нечего, пришлось покориться и таскать за собой человека, решительно не знавшего, что делать, пока я вел длительные разговоры с волостным старшиной и писарем и знакомился с невероятно разнообразным кругом дел волостных правлений, из коих огромное, преобладающее большинство никакого отношения к крестьянскому общественному управлению не имело, а было определенно общеадминистративного характера.

Несколько дополнив и изменив в соответствии с добытыми сведениями выработанный проект, я приступил к составлению объяснительной записки к нему. Не желая тратить лишнего времени, я ограничился изложением существа дела с полным пренебрежением принятых для законодательных представлений форм, из-за которых подобные записки представляли обширные фолианты, заключавшие изложение хода самого возникновения вопроса, представляемого на законодательное разрешение, а также действующего по нему порядка и, наконец, подробную мотивировку предположенных законодательных новелл^[220] с пространными постатейными объяснениями всех заключавшихся в проекте правил. Не желая, однако, нарушать принятых форм, я озаглавил мою работу «Извлечение из объяснительной записки к проекту нового положения о крестьянском общественном управлении». Обстоятельство это привело впоследствии к забавным недоразумениям. Интересовавшиеся крестьянским вопросом, раздобыв тем или иным путем экземпляр моей записки (отпечатанной, но никем не подписанной), усиленно разыскивали ту несуществующую записку, из которой они будто бы имели лишь извлечение. Благодаря принятому способу, вся работа была закончена в короткий срок: в начале августа я мог ее представить в печатном виде Плеве, который для ее обсуждения не замедлил созвать тех же лиц, которые участвовали в первом собранном им в начале июня совещании.

Вновь, не без тревоги, ожидал я этого обсуждения, так как в проект были введены некоторые новшества, не вполне приемлемые такими упорными сторонниками всего установленного, как Стишинский. На основании проекта волость признавалась за сплошную территорию, в которую входили земли, как принадлежащие крестьянам, так и лицам иных сословий. Наряду с этим преобразовывался и волостной сход в значительно менее многолюдное собрание, нежели это было установлено по действующему закону; предусматривалось при этом объединение мелких волостей в более крупные, что давало возможность преобразовать само волостное правление в коллегиальное собрание, председателем которого состоял волостной старшина, что также облегчало преобразование волости в мелкую земскую единицу. Определялись минимальные размеры содержания волостного старшины, причем значительно уменьшалась дискреционная власть^[221] земского начальника, лишавшегося, между прочим, права подвергать старшину аресту. Все это, разумеется, были лишь робкие шаги и паллиативные меры прежде всего потому, что немыслимо было распространить взимание волостных сборов на включаемые в состав волости некрестьянские земли, так как владельцы их не вводились в состав волостного общества, ограничивающегося лицами так называемых бывших податных сословий. Но сам факт возложения всех расходов по содержанию волостного правления на одних крестьян, хотя правление это должно было иметь дело и обслуживать потребности всех лиц, проживающих в пределах волости, независимо от их сословной принадлежности, еще ярче выявлял всю несообразность сохранения за этой территориальной единицей узкосословного крестьянского характера. При дальнейшем рассмотрении проекта обстоятельство это должно было, казалось мне, привлечь внимание сторонников всесословной волости, а таковых в правительственных сферах, в особенности среди членов Государственного совета, было немало, и дать им возможность с большим успехом отстоять свою точку зрения.

Независимо от этого в проект было введено правило, согласно которому крестьяне, получившие среднее образование, а равно получившие звание почетного гражданина^[222], не исключались, как это устанавливал действующий закон, из состава земельных общин с утратой ими прав на общинную надельную землю, а продолжали состоять их членами. По тому времени это было значительное новшество, так как пробивало брешь в крестьянском мире, забронированном от проникновения в его среду посторонних элементов. Не следует забывать, что в то время все еще исходили из предположения, что крестьянский мир представляет вполне однородную массу, внедрение в которую лиц других сословий, иного образования и иных понятий может иметь растлевающее на него влияние. Замечательно, что взгляд этот разделялся обоими крайними флангами общественности. Его почти в одинаковой мере поддерживали как крайние консерваторы, так и социалистически мыслящая интеллигенция. Так, «Русское богатство», журнал определенно марксистского направления, устами своих сотрудников еще в 1905 г. утверждал, что «у крестьян общие чувства, общее движение, нет дифференциации».^[223] Со своей стороны, революционная группа «Освобождение труда»^[224] в изданном ею проекте программы русских социал-демократов, говоря о том, что в России элементом социального движения может быть лишь рабочий пролетариат, утверждала, что «община, связывая своих членов-крестьян только со своими интересами, препятствует их политическому и умственному развитию».^[225] Немудрено, следовательно, что взгляд этот разделялся правительством, полагавшим, что при объединении крестьян с лицами других сословий, хотя бы на почве совместного обсуждения общих хозяйственных интересов, будет нарушена цельность крестьянского мировоззрения и в крестьянскую среду значительно легче проникнет все шире развивавшаяся и, несомненно, тлетворная революционная пропаганда.