Честь и бесчестье нации

Мишка Борьку испугался И в уборную помчался, Но уборной не нашел, А процесс уже пошел…

Под пером Пушкина и других русских поэтов блистало имя еще одного царского сановника из составленного мной перечня — адмирала графа Мордвинова. Когда ему было всего сорок два, поэт екатерининской поры Василий Петров посвятил ему большую оду. А когда уже перевалило на восьмой десяток, Пушкин посвятил ему восторженное стихотворение. Это было в 1826 году, вскоре после, может быть, самого доблестного гражданского поступка Мордвинова. Буквально через несколько дней после разгрома восстания декабристов и их ареста граф, прекрасно понимая, что им грозит, подал Николаю Первому докладную записку — "Мнение об Указе 1754 года", где доказывал необходимость отмены смертной казни. Его доводы не убедили молодого императора, и Верховный суд приговорил пятерых декабристов к высшей мере наказания. Приговор надлежало скрепить своими подписями всем членам суда, в состав которого входил и Мордвинов. И вот, когда его пригласили к столу подписать смертную бумагу, он поднялся из кресла и нелегкой походкой старого моряка молча вышел из зала. Один против всех!..

Как тут не вспомнить, с каким единодушием наш высший эшелон выдал на расправу нынешнему Шешковскому своего председателя Анатолия Лукьянова. И ведь никому из них ничего не грозило. А разве можно забыть, как Леонид Иванович Сухов, шофер из Харькова, предложил почтить вставанием память маршала Ахромеева, и его поддержало всего несколько человек из двух тысяч. Сухов родился не графом, но этот простой шофер истинный аристократ духа и родной брат князю Василию, князю Долгорукову, графу Мордвинову. И горько было видеть этого аристократа, болеющего душой за родной народ, в парламентском окружении интеллектуальных лакеев да сявок, замшелой номенклатурной шпаны и университетских выползней. Вот кто оказался на вершине государственной власти благодаря избирательному закону, дарованному нам кликой Горбачева.

… И невозможно было бы жить дальше, любознательные, если бы не великий день 17 декабря 1990 года, если бы не воспоминания о нем. В этот день вся страна увидела еще одного члена той благородной аристократической семьи, о которой я веду рассказ, — прекрасную чеченку Сажи Умалатову. Она долго убеждала свою парламентскую фракцию коммунистов в необходимости выступить с требованием отставки Горбачева. Там большинство составляли, конечно, мужчины, но они поеживались, сокрушенно качали головами: "Рано. Народ нас не поймет. Надо подумать, взвесить…" Тогда Сажи сказала: "Что же, если не можете отважиться вы, мужики, это сделаю я, женщина". И взошла на трибуну, и молвила то, что давно уже было у всех на языке, но никто не решался выговорить: президент оказался обманщиком народа, который по доброте своей поверил ему, у него нет тех достоинств государственного мужа, что позволяли бы ему возглавлять страну. Своим невежеством, трусостью, шкурничеством он довел ее до развала, столкнул народы, великую державу пустил по миру с протянутой рукой. Глядя в глаза родному народу, Сажи сказала Горбачеву: "Вы несете разруху, развал, голод, кровь, слезы, гибель невинных людей… Вы должны уйти ради мира и покоя нашей многострадальной страны".

Это были исторические минуты! Вот когда безо всякого предварительного сговора или заговора, а по влечению совести надо было одному за другим встать рядом с бесстрашной женщиной всем будущим сановным узникам "Матросской Тишины", министрам, секретарям ЦК, генералам и всем расхрабрившимся теперь беспощадным критикам Горбачева, начиная с безмолвствовавших тогда депутатов Олейника и Власова. Увы, не встали! И тем самым на целый год продлили пребывание у кормила государства еще живого, но уже смердящего политика…

Мне остается сказать о последнем из того перечня лиц, среди рода людского просиявших, что представлен в начале статьи, — об адмирале и наркоме Военно-Морского Флота, о Герое Советского Союза, коммунисте Николае Герасимовиче Кузнецове. Известно ли вам, любознательные, что в первый день фашистского нападения на нас мы потеряли около 1200 самолетов, сотни танков, тысячи пехотинцев, множество полевых укреплений и в то же время — ни одного корабля, ни одной морской базы, не был допущен на наше побережье ни один вражеский десант? А ведь вторжение началось с авиационного удара именно по морским базам — по Севастополю, Одессе, Либаве, Таллину, Кронштадту. Знаете ли вы, что 8 августа, когда уже были сданы Минск и Смоленск, когда враг уже рвался к Ленинграду и Киеву, наша морская авиация нанесла с острова Сааремаа мощный удар по Берлину? Немцам и в голову не пришло, что это русские, и они объявили о налете английских самолетов, из которых, мол, шесть бомбардировщиков сбито. Это была двойная ложь, ибо все наши летчики до единого вернулись на базу. И потом целый месяц били по фашистской столице еще и еще, раз десять.

В чем же дело? Где причина столь разительной картины? Почему в одних и тех же сражающихся вооруженных силах одновременно имели место факты и столь скорбные, и столь славные?

Вот какое пояснение дал в своих воспоминаниях маршал Г. К. Жуков: "Ошибки, допущенные руководством, не снимают ответственности с военного командования всех степеней за оплошности и просчеты. Каждый начальник, допустивший неправильные действия, не имеет морального права уходить от ответственности и ссылаться на вышестоящих. Войска и их командиры в любой обстановке должны всегда быть готовыми выполнить боевую задачу. Однако накануне войны, даже в ночь на 22 июня, в некоторых случаях командиры соединений и объединений, входивших в эшелон прикрытия границы, до самого последнего момента ждали указания свыше и не держали части в надлежащей боевой готовности, хотя по ту сторону границы был уже слышен шум моторов и лязг гусениц". К сожалению, таких случаев оказалось слишком много…

А наркомвоенмор Кузнецов, понимая свою личную ответственность перед страной и флотом, приказал командующим флотами и флотилиями западных направлений объявить повышенную боевую готовность № 2. Это означало: резко сократить увольнения, развернуть командные пункты, проверить оружие, ночью затемнить суда. А в 23 часа 21 июня наркомвоенмор приказал объявить готовность № 1. И на всех боевых кораблях от Мурманска до Севастополя, от Либавы до Одессы ударили колокола громкого боя. Тревога!

Ему звонит командующий Балтийским флотом вице-адмирал В. Ф. Трибуц: "Что делать в случае явного нападения на базы и корабли?" У Кузнецова нет полной уверенности, что начинается война, но он твердо говорит: "Открывать огонь!" Звонит командующий Северным флотом контр-адмирал А. Г. Головко: "Как быть с финнами? С их аэродромов взлетают немецкие самолеты в направлении поселка Полярный. Сбивать их категорически запрещено". Кузнецов твердо знает, что если это не война, а только провокация, то ему не сносить головы, но он спокойно говорит: "По нарушителям нашего воздушного пространства открывать огонь!" Звонит начальник штаба Черноморского флота контр-адмирал И. Д. Елисеев и выясняется, что телеграмма о готовности № 1 в Севастополь еще не дошла. Кузнецов все понимает, все ясно видит и уверенно говорит: "Действуйте без промедления". В 2 часа 40 минут 22 июня все флоты западных направлений перешли на высшую ступень готовности.

В 3 часа 07 минут начался немецкий налет на Севастополь. Врага встретили во всеоружии. Сбили два фашистских самолета. А немецкий посол граф Шуленбург еще не явился к Молотову с нотой об объявлении войны. В своей кремлевской квартире еще спал тревожным сном Сталин. Еще ничего не знали о пролитой крови нарком обороны маршал Тимошенко и начальник Генерального штаба генерал армии Жуков. И в то же время уже получена их директива: "В течение 22–23 июня 1941 года возможно внезапное нападение немцев… Нападение может начаться с провокационных действий… Задача наших войск — не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения. Одновременно быть в полной боевой готовности, встретить возможный внезапный удар немцев или их союзников…"

Значит, высшее руководство еще не исключало возможности всего лишь провокации и "крупных осложнений", а не войны. Что же ответить севастопольцам, уже пролившим вражескую кровь? Вдруг этот налет все-таки только крупная провокация? И нарком (не голос ли архиепископа Вассиана в этот роковой час донесся до него сквозь пять столетий: "Зачем боишься смерти?"), зная, что, может быть, подписывает свой смертный приговор, внятно сказал в трубку: "Благодарю за службу!"

В ночь на 22 июня адмирал Кузнецов, один из немногих, взял на себя всю ответственность за решительные действия вверенных ему сил. В ту страшную ночь он стал великим сыном родины и великим флотоводцем.

… И вот пришел 1985 год. А после него снова стал слышен и все ширился шум моторов и лязг гусениц. И не за Бугом, не за Неманом и Прутом, а в московском Кремле, в городах и столицах всех республик. И нашлись люди, что ударили в колокола громкого боя: Юрий Бондарев… Нина Андреева… Александр Невзоров… Это Бондарев первый сказал: "Самолет взлетел, но где он сядет, никто не знает". Это Андреева первой сказала: "Самолет летит неправильным курсом". Это Невзоров первый сказал: "Мы преданы. За штурвалом самолета слабоумный изменник". А где же были в это время вы — секретари ЦК да министры, маршалы да академики, депутаты да Герои? Или не слышали вы никогда ни об Иване Третьем, ни о Долгорукове и Мордвинове, ни об адмирале Кузнецове? Сейчас они пишут книги, статьи, дают интервью, где мы читаем: "Я подавал докладную записку… Я ставил вопрос на Политбюро… Я выступил на научной конференции… Я был не согласен…" Да не записки надо было писать, а бить если уж не в колокол на Иване Великом, то хотя бы в рельсу. Надо было выводить полки на городские площади. А для этого вовсе и не обязательно знать о Долгорукове или Мордвинове. Достаточно, чтобы твое сердце билось в лад с великим сердцем народа.