Честь смолоду

– Ты не смотри, Сережка, так на меня, на дуру, – бормотала она, плача и смеясь. – Наслушаешься, начитаешься… во сне даже такого насмотришься, как в кино… Ну что же, что же ты молчишь? – затеребила она меня. – Ну-ка, дай я тебя осмотрю. О, какой ты новый… замечательный, Сережка.

– Покажи язык, Анюта.

– Нема, нема детства, Сережка. Как гляну иногда на наши карточки, что мы снимались, помнишь? Какие мы были все смешные! Да я сейчас принесу. – Она побежала в дом и вернулась с альбомом. Быстро перебросав листы альбома, остановилась на снимке нашей компании перед путешествием к Черному морю.

– Какие смешные! Мальчишки. Не узнать. Тогда у меня была голубенькая майка, – сказала Анюта.

– А это кто? – спросила Люся. – Илюша?

– Конечно, Илюша, – грустно сказала мать. – Помнишь, отец, мы купили ему эти баретки на краснодарском базаре.

Илюша стоял, важно прислонившись к скале, перекинув ногу за ногу, видимо, стараясь показать новые ботинки. В руке он держал папироску, это в те времена было для нас верхом шика. Мои сверстники в то время курили в тайниках и при встрече со взрослыми зажимали окурки в рукаве.

Возле меня сидел Витя Нехода в беленькой майке, обнажавшей его угловатые руки, в сандалиях на босу ногу и в узеньких штанах. За ним стоял Фесенко, подняв правую руку, а левую положив на бедро. Возле девчат стоял Яша Волынский, вытянув шею и вытаращив глаза. Брат Николай получился плохо, махнул головой и так дернул рукой, что она стала похожа на веер. Все мы казались какими-то маленькими, худенькими, с выдающимися ключицами, с большими локтями и слишком длинными шеями.

– И все они воюют, – сказала мать. – Давно ли…

– Да… А где Яша Волынский? – спросил я. – Так и не взяли его в армию?

– Не взяли, сколько ни просился, – ответила Анюта, – да и куда ему в армию.

– И куда же его занесло?

– Уехал вместе с Устином Анисимовичем в Крым, – сказал отец. – У Якова там дядя, директор средней школы. Решил уехать к нему.

– Зачем же?

– Ближе к фронту, – сказала Люся.

– Это он тебе сообщил? – спросил я, глядя на Люсю.

– Да. Перед отъездом. Я даже провожала его до автобуса.

– А меня… проводишь, Люся? – шутливо спросил я.

– Конечно.

– А Витя не мог приехать? – спросила Анюта.

– Его не отпустили.

– Жаль, – сказала Люся и что-то тихо шепнула Анюте.

По нашей просьбе отец вынес из дому баян. Мы тихо подпевали его игре. Это была грустная украинская песня, перекочевавшая на Кубань еще с Запорожской Сечи.

Отец снял с плеча расшитый ремень, отложил баян в сторону.

– Твой черед, Анюта! – сказал отец.

Анюта взяла гитару, запела. При повторе припева сестра замолкала, только аккомпанируя. Тогда я не видел ее лица.

Я так и не знаю, до сих пор не знаю, кто написал эту песню, которую слышал потом много раз.

Ее мы называли песней Анюты.

И зимой и весной аромат полевой И цветочная пыль в магазине. Ни кузнец, ни пилот от меня не уйдет Без фиалок в цветочной корзине. Сероглазый танкист и лихой футболист — Все спешат в магазин за цветами, Потому что цветы, и любовь, и мечты — Это счастье, взращенное нами. Как-то ранней весной лейтенант молодой Взял корзину цветов в магазине. Взором, полным огня, он взглянул на меня И унес мое сердце в корзине… Зайдите на цветы взглянуть — Всего одна минута, Приколет розу вам на грудь Цветочница Анюта. Там, где цветы, всегда любовь, И в этом нет сомненья, Цветы бывают ярче слов И краше объясненья.

Трогательно и задушевно зарокотала гитара в Анютиных руках при последних словах песни.

Без любимого я вся сама не своя, Так томительно время проходит, Я не знаю причин, только к нам в магазин Молодой лейтенант не заходит.

И вдруг Анюта громко зарыдала, охватила руками лицо и побежала к дому. За ней бросилась Люся. Хлопнули двери.

– Что такое? – спросил я, хотя догадка уже мелькнула в моем мозгу.

Мама махнула рукой, скорбно улыбнулась:

– Ничего, пройдет, Сереженька.

Отец наклонился к моему уху:

– От Виктора-то ничего ей не привез?

Обрадовавшись отпуску, я не мог дождаться Виктора, который был занят в артиллерийском классе. Я не мог ожидать даже несколько лишних минут. Часы на моей руке безжалостно быстро отсчитывали отпущенное мне время.

Я не подумал о сестре. Я был занят только собой. «Эгоист», – ругал я себя.

– Сейчас куда, Серега, после отпуска? На фронт? – с тревогой спросил отец.

– Останусь работать в училище, папа.

– Преподавателем?

– Нет… просто… может быть, командиром взвода.

– Как же так? – недоверчиво сказал отец. – Молод больно. Со мной не хитри, Серега. Решил соврать, что в училище остаешься, ну и что же. Соврем и матери сообща. Пусть утешается…

Утром меня провожали. Анюта передала Виктору письмо в маленьком конверте.

Я видел слезы на глазах Люси. Тоска сдавила мое сердце, когда моя рука, крепко пожавшая подрагивающую руку девушки, почувствовала задерживающее движение ее пальцев. Мне было тяжело покидать родные места, дымок над летней кухонькой, вершины акаций у дома. С них по октябрьскому ветру сыпались мелкие пожелтевшие листочки на крышу из дубовой щепы. Еще сильней заныло сердце, когда за последним поворотом у реки скрылись и дымок и акации, и только попрежнему, в вечной невозмутимости, стояли темные горы.

Я сошел с автобуса у дороги в лагерь. Мне хотелось сейчас же увидеть Виктора. Но что же произошло? Я не верил своим глазам. В мое отсутствие лагерь снялся и ушел. Колышки палаток, следы автомобильных шин, вмятины маршевого похода, вытоптанные кулиги с пожелтевшей по краям травой.

Я быстро вернулся на шоссе. По дороге катила с сеном машина нашего училища. Я остановил ее.

– Где же наш лагерь? – спросил я шофера.

– В город ушли.

– Давно?

– Ночью. Срочный приказ, товарищ лейтенант.

– Чего бы вдруг?

– Жмет немец. – Шофер пригласил меня к себе в кабинку. – Мне тоже в город. Добирали остаточный фураж, товарищ лейтенант.

Мы мчались к городу по шоссе.

В городе я застал училище, готовое к погрузке. И курсанты и выпускники – аттестованные командиры – были «в котомке». Я явился к комбату, переоделся и тогда разыскал Виктора.

Он возился с упаковкой оптики орудий своего огневого взвода.

– Хорош, нечего сказать, бродяга, – пожурил меня Виктор, – не мог забежать на секунду.