Честь смолоду

Как часто мы вдруг умолкали, но разговор сердец продолжался, может быть, о самом главном!

Мои духовные силы крепли под этим облагораживающим воздействием любимого человека. Как часто, ложась с автоматом в цепь, слушая вой приближающейся мины и не зная, что произойдет в следующий миг, я вызывал к себе образ любимой, и мне было легко и надежно. В непроглядной тьме ночей, когда не видать даже пальцев вытянутой руки, я видел светлосиреневые цветочки ее милых глаз, как тогда, в яблоневом саду, при прощании с юностью.

Такой молчаливый разговор происходил и сейчас между нами, и на сердце было спокойно, хотя все томилось в ожидании и часовые ходили на цыпочках у шатра Лелюкова, как возле тяжело больного.

В землянку вошел Яша, попросил не обращать на него внимания и принялся что-то писать, изредка, не отрывая нахмуренных глаз от бумаги, покусывал кон чик карандаша, пришептывал губами.

Молодежный отряд по боевому расписанию дежурил сейчас по охране центрального лагеря и штаба. Я понял, что Яша выгадал несколько свободных минут, чтобы записать в оперативный дневник последние события.

– На площади, у развалин мечети… как ее? – спросил неожиданно Яша. – Надо записать: может быть, историю отряда когда-нибудь сочиним… – У Якова появились извиняющиеся нотки в голосе. – Развалины мечети султана Барбариса, что ли?

– Бибарса, – сказал я.

– Запишем Бибарса, – сказал Яков и с ожесточением нажал карандаш, сломал его, потянулся к поясу за ножиком, и тут его вызвал караульный начальник.

Мы снова остались одни до тех пор, пока в лес не пришли сумерки, сумерки не сгустились в темноту и небо не расщедрилось звездами.

По телефону передали, что Семилетов прошел передовую партизанскую заставу, возвращается в лагерь.

– Потери? – спросил я.

– Неизвестно, товарищ начальник. Прошел весь отряд на конях…

Расставшись с Люсей, я зашел к Лелюкову, которому уже доложили о возвращении отряда из операции.

Лелюков чуть-чуть скосил в мою сторону глаза, проследил до тех пор, пока я не уселся возле отца на лавке. В своих пальцах Лелюков дотла растер mm– росный окурок.

Мы прождали возвращения Семилетова около часу. Горная дорога была непривычна и неудобна строевым трофейным коням.

И вот, наконец, мы услышали стук копыт, ржание лошадей, веселые крики партизан. Люди побежали к дороге. Из лесу на перепавшем коне, в расстегнутом румынском мундире, без берета, с засунутым за пояс том появился Семилетов. Вслед за ним ехали Борис Кариотти, Шувалов и Василь. Позади – Саша Pедутов и еще трое бойцов из Молодежного отряда. Семилетов спрыгнул с седла возле Лелюкова и, не выпуская поводьев из рук, весело крикнул:

– Задание выполнено!

На опушку леса выехал партизан; он держал в руках что-то закутанное в одеяло.

Лелюков медленными шагами приближался к спешившимся партизанам.

Из глаз моего отца текли слезы, крупные, тяжелые. Нам было и радостно и тяжело. В этот момент и я и отец думали об Анюте.

Глава двенадцатая Парольная песня Анюты

– Как же вам удалось все так ловко обстряпать? – расспрашивал я Сашу Редутова.

– Каменная выдержка Семилетова и почти сказочная осведомленность Кариотти… Через Солхат проезжает столько разных людей, что контрольный пост махнул рукой на свои обязанности и предпочел проверке документов игру в кости. Вначале я воображал: повторим Долохова и Петю Ростова. Так же будет бросаться мне кровь в голову, так же я буду хвататься за пистолет, когда черная фигура часового на мосту – обязательно на мосту – крикнет: «Пароль!» Я не ожидал, что Семилетов произнесет на чистейшем немецком: «Скажите, здесь ли полковник Meрельбан?» И, откровенно говоря, ожидал потасовки. Но все пронесло. На нас только подозрительно глянули, и то лишь потому, что мы слишком были шикарны для королевской кавалерии 6-й дивизии. В другой раз нельзя одеваться прямо с трофейного склада. И не получилось у нас подобие вылазки Олеко Дундича и Вадима Петровича Рощина, помнишь, по «Хождению по мукам»? Хотя у меня тоже была гнедая кобыла со стриженой гривой, а Семилетов подпрыгивал на вороном жеребце, который мешал ему своим темпераментом. В общем, Сергей, все по-другому. Меня, как архитектора, привлекали древние развалины мечети султана Вибарса, государя Египта, но мы к ним-то так и не попали. Операцию решили хитростью, Сергей. Кариотти оставил нас возле винницы на базаре, а сам ушел. Это было, если хочешь точно, в три ноль-ноль, а в три семнадцать он притащил напуганную до смерти девочку, которая решила, что ее ведут вешать. Мы завернули девочку в одеяло, предварительно успокоив ее, и ускакали к заставам Маслакова, а оттуда – сюда…

– А сбор у мечети?

– Туда шел народ. Но, как видишь, спектакль не удался. А Зиночка снова с отцом. Это очень трогательно, Сережа. Размечтаешься, клубочек к горлу подкатит, встряхнешься.

– А каков Кариотги, а?

– Молодец Кариотти! Он, оказывается, из Балаклавы, арнаут, вероятно, один из потомков греческих корсаров, переселенных туда после Наваринского боя.

Саша должен был уходить на заставу, сидел босой, а его постолы раскисали в корытце. Закончив рассказ, он обернул ногу портянкой из немецкой шинели, вытащил постолы и начал прилаживать их к ногам, насвистывая песенку Анюты.

– Опять эта песня, Саша? Не надо.

Саша поднял покрасневшие от усталости глаза.

– Такой въедливый мотив. Кариотти насвистывал ее, уходя за девчушкой Лелюкова…

Мысль о сестре преследовала меня.

Сотцом мы успели переговорить обо всем. Все тайники души, казалось, мы раскрыли друг другу. Но избегали говорить об одном – об Анюте.

Я знал, что Анюта находится на территории врага и работает во фронтовом передвижном театре, обслуживающем немецкие гарнизоны, расположенные вдоль Феодосийского шоссе.

Мне казалось, чго сестра не выдержала испытаний. Это было позорно, и этому не хотелось верить. Никто из партизанских вожаков не сумел рассеять моих подозрений; они молчали, и это молчание было мучительно.

Когда я затевал разговор об Анюте с Лелюковым, он либо молчал, либо менял тему разговора.

Отец замкнулся, и казалось, что Анюта для него давно перестала существовать.

Единственно с кем я откровенно мот делиться своими тревогами – это с Люсей.

Она ходила в шароварах, собственноручно ею сшитых из парашютной гондолы, в башмаках из буйволовой кожи, стянутых у щиколотки ремешками, в защитной куртке с мужскими карманами – такие куртки сбросили нам самолеты, в синем берете со звездочкой, прикрепленной на кусок красной бархатки, аккуратно обшитой по краям, чтобы не крошилась материя. Люся носила легкий пояс, охватывающий с милым изяществом ее узкую девичью талию. На поясе висели небольшой пистолет, кожаный мешочек с патронами и подаренный ей Фатыхом кинжальчик с каким-то изречением из корана на лезвии.

Люся отрастила еолосы и косами окручивала голову так, что казалось, она носит шапочку из светлого меха. Попрежнему, как цветы в степном майском травостое, светились ее глаза, такие милые и лучистые, что все дурное забывалось под их ласковым теплом.

– Я не верю, чтобы Анюта могла предать родину, – убежденно сказала Люся. – Не такая она.

– Почему ты так уверена?

– Интуитивно.

Я горько улыбнулся. В нашем строгом деле интуиции не придавалось значения.