Честь воеводы. Алексей Басманов

Досада и гнев исказили лицо Василия: пришли же гонцы ранее, оповестили москвитян о возвращении великого князя. Потому гордый государь не мог простить своим подданным такой непочтительности. За двадцать лет, что он сидел на престоле, москвитяне впервые так уязвили его самолюбие. Чем же недовольны они? Однако князь напрасно озадачивал себя вопросами. Ведал он о том, чем заслужил отчуждение. Всегда же было так, что бесчадные государи не в чести у народа. Помнил Василий, как горожане встречали из походов его отца, великого князя Ивана Васильевича. Он был отец пяти сыновей и двух дочерей. За то и честь!

«Ну погодите, будет вам!» — зло подумал Василий, проезжая мимо жидкой толпы по Тверской улице. А злости у великого князя на сей раз было много.

Доглядчики князя Ивана Шигоны не ждали, когда вернутся из похода государь и их господин. Они помчались им навстречу и застали на отдыхе в Троице-Сергиевом монастыре. «Верный холоп» князя Андрея Старицкого не побоялся разбудить князя Шигону, который вольно храпел в монастырской келье.

— Князь-батюшка, не вели казнить непутёвого боярского сына, но выслушай, — раболепно склонясь перед Шигоной, произнёс Сатин.

— В словесном блуде пропадёшь, несчастный холоп. Говори, с чем пришёл, и, ежели дельное принёс, быть моей милости тебе.

В келье было полутемно, горела лишь лампада перед образом Михаила-архангела. Шигона сел на лавку, на которой спал, был лохмат, страшен, аки леший. У Сатина ознобом обожгло спину: «А ну как не угожу?! Да один конец: этот не порешит, так князь Андрей голову снимет». И выдохнул:

— Великая княгиня Соломония-матушка в прелюбодейство впала.

— Брешешь! — рявкнул Шигона и, высоко вскинув ногу, пнул Судка в грудь.

Сатин отлетел на два аршина, упал, за грудь схватился, стеная, запричитал:

— О, лихо мне, лихо! Грудка моя слабенькая рассыпалась на косточки. За что ты меня так, князенька, я ведь правду принёс! — Тщедушный, с плоской грудью, с редкой козлиной бородёнкой и жалкими собачьими глазами, он часто маялся грудной болью. И было неведомо, в чём он носил своё подлое сердце и ещё более подлую душу.

Князь Шигона пожалел Сатина:

— Ну полно, полно! Ведь такое сказал, что и на себя руки наложил бы. Да я тебя серебром одарил бы за благую весть.

Судок покачивался, приходя в себя. Когда он вымогал у боярыни Евдокии подноготную о ночной гульбе Соломонии, то казался себе богатырём. Знал же, что Евдокия не пнёт его ногой. Теперь Судок подполз к Шигоне на коленях и торопливо зачастил:

— Всю ночь тешились в избе, что в дальнем конце сада стоит на княжеском подворье. И слышал я, как они стонали от вожделения в светёлке. Пол поднимался под крышу, где я пребывал.

Ревность и ненависть мутили сознание князя. Но он больше не бил Сатина. Шигона отвалился к стене, разорвал на груди исподнюю рубаху и хватал воздух, словно рыба на льду. Успокоившись, он расспросил Судка во всех подробностях о поведении Соломонии в Старицах и понял, что ежели услышанное донесёт до великого князя Василия, то обречёт Соломонию на самую жестокую расправу. Шигона страдал, раздваивался. Ему и жаль было княгиню, и в то же время он ненавидел её за то, что она всегда пренебрегала им. Он же готов был целовать ей ноги за самую малую ласку.

Но сильнее ненависти и любви вкоренилась в Шигону рабская покорность. Будучи князем, он оставался рабом своего господина. Сие пришло от предков, кои были рабами великого киевского князя Ярослава Мудрого. И потому, едва наступил рассвет, Шигона отправился в палаты игумена, где располагался Василий. И с тем же раболепием, как и Сатин, всё выложил великому князю. Да многое и от себя добавил.

Слушая Шигону, князь Василий темнел лицом, его хищный нос ещё больше заострился, круглые птичьи глаза сощурились, как у монгола. И весь он был похож на огромную плотоядную птицу, готовую упасть на жертву. Но Василий не излил своего гнева на дворецкого. Выслушав пространный донос Шигоны, он повелел:

— Седлай коней и — в путь!

В Кремле великий князь появился пополудни. Здесь его встретили как должно. На всём расстоянии от ворот до Красного крыльца палат плотной толпой стояли бояре, князья, дворяне, служилые дьяки, торговые люди. Там и тут возносилось над Соборной площадью: «Слава великому князю! Слава!»

На Красном крыльце дворца Василия встретила Соломония. Она показалась супругу жизнерадостной и красивей, чем прежде. У князя ёкнуло сердце: ведь любил же её и мог бы любить поныне, будь она чадородна. Поднявшись на крыльцо, он, однако, обнял Соломонию. И она прижалась к нему. Глаза её были чисты и непорочны. Василия ожгло: «Оговорили, тати!» Князь повернулся к площади, слегка поклонился народу, помахал рукою и ушёл с Соломонией во дворец. В сенях он сказал ей:

— Иди к себе, я скоро приду к тебе.

Ещё и вечер не наступил, свечи во дворце не зажгли, а князь Василий скинул дорожные одежды, смыл дорожную пыль в дворцовой бане и, забыв о вечерней трапезе, отправился на половину великой княгини. В пути он встретил Ивана Шигону. Тот стоял, раболепно склонив голову, предполагая, что великий князь идёт судить Соломонию. Ещё князь Василий встретил в прихожей перед опочивальней великой княгини Фёдора Колычева, но, не зная его в лицо, спросил:

— Ты кто? По чьей воле во дворце?

— Твоей волей, князь-батюшка, прибыл из Стариц в Москву и волею великой княгини вошёл во дворец, ей служу. Имя моё — боярин Фёдор Колычев.

Князь Василий смерил Фёдора внимательным взглядом и нашёл, что он молод, статен, силён, смотрит почтительно и с достоинством. Коротко заметил:

— Ну служи. — Он направился к двери опочивальни, миновал Евдокию и скрылся в покое жены.

Она ждала Богом данного ей супруга. А пока ожидала, много думала о нём, о себе, искала силы, дабы не дрогнуть под его жгучим и тяжёлым взглядом. В том видела своё спасение. Сердце вещало ей, что князю уже всё ведомо. За двадцать лет супружества она утвердилась в том, что для великого князя на Руси нет ничего тайного, и особенно во дворцовой жизни. Поди, ни один государь прежде не держал близ себя и по всей державе столько шишей. Но состояние Соломонии после возвращения из Стариц было таким, что она ничего не боялась, не испытывала душевного трепета перед мужем, как раньше, была готова к любым испытаниям, лишь бы сохранить в себе новую жизнь. А в то, что она в ней есть, Соломония верила свято.

Когда князь Василий появился в опочивальне, Соломония творила молитву, только в ней находя своё спасение. Так и было. С молитвой на устах Соломония поспешила навстречу Василию, обняла его, прижалась к широкой груди, привстала на цыпочки и поцеловала в губы.

— Сокол мой ясный, как я скучала по тебе! Как долго ты был в походе! Думала, не дождусь.

— Как могла скучать, ежели в Старицах была весела?

— Страдание моё вылилось в веселье. Боялась, что от печали увяну без тебя, желанный мой.

— Так ли сие? А что же князь Андрей не ходил близ тебя гоголем?

— Ходил, любый. Так ведь я великая княгиня. И многие вельможи кружат близ меня, тот же князь Шигона проходу не даёт. Лесть для них вместо молитвы. — Соломония вновь приникла к Василию. — Идём же, мой желанный, на ложе. И всё у нас будет, как в молодости.

Князь Василий дрогнул. Соломония победила его отчуждение. Он ещё раз пристально посмотрел ей в лицо и увидел, с какой девической невинностью смотрела она на него, какой чистотой светились её глаза. И к князю пришло желание, которого он давно не испытывал. Василий заглушил в себе гнев, негодование, жёсткость, с коими шёл в опочивальню Соломонии. Он вспомнил, как сотни раз за долгие двадцать лет их супружества Соломония ласково и мудро побуждала его пробовать свою силу. Её вера в мужское достоинство Василия вдохновляла его, и он жаждал её ласки, неугомонности в супружеской утехе и, окончательно забыв наветы на княгиню, окунулся в озеро нежности, что приготовила ему жена. Он провёл ночь в постели с Соломонией. И был волшебный час близости, какой Василий ранее не испытывал. На удивление себе, князь проявил недюжинную силу, и она показалась ему детородной. Он даже несколько раз поделился своей радостью: