Честь воеводы. Алексей Басманов

— Не льсти себе! Ты дырявый кувшин, и, сколько ни лей в тебя, проку не будет! — Василий встал с ложа, оделся и покинул шатёр.

Соломония же схватила зубами изголовницу, дабы не закричать, и забилась в истерике, в рыданиях. Но вскоре одолела женскую слабость, затихла. Однако не уснула, лежала и думала о своей горькой доле, не ведая, кого винить. Но больше казнила себя: «Да, да, я дырявый кувшин, и никому меня не налить!» И всё-таки самобичевание продолжалось недолго.

Когда в последний раз к ней во дворец привели известную всей Руси ворожею Степаниду Рязанку, она больше часу осматривала Соломонию и всё восхищалась «лепотою её стати», наконец прошептала ей в самое ухо: «Всё при тебе, как у Богоматери. Да того никому возгласить не смею». Соломония от избытка радости сняла с руки золотой перстень с адамантом и сунула ворожее в карман свитки.

— Прими от моей щедрости за добрую весть, — прошептала она.

И сама потом перебирала все приметы здоровых женщин, расспрашивала о них свою тётушку, у коей было пятеро детей. Да всё сводилось к одному: она такая же, как и те женщины, кои приносят младенцев каждый год.

А вот её супруг, князь Василий, был не то чтобы скопцом, считала Соломония, но семя его не прорастало. Однако этого великой княгине не дано было знать до поры до времени, потому как она себя не испытала до дна.

Утром, как настал час выступать в поход, князь Василий зашёл в шатёр и увидел Соломонию спящей. Он не стал её будить.

Выйдя из шатра, позвал окольничего Ивана Шигону и повелел ему:

— Как придёт в себя Соломония, проводи её до Стариц, там оставь у князя Андрея, сам же поспеши в Волочок.

— Исполню, батюшка, — ответил Шигона, мужчина лет сорока, черноволосый, широкоскулый и крутоплечий. Чёрные, чуть раскосые глаза его смотрели на великого князя с подобострастием. Он побывал уже в опале от государя и теперь боялся чем-либо не угодить ему.

Как было заведено князем Василием в походах, каждый раз по утрам он отправлял впереди себя гонца, дабы тот предупреждал по пути, что идёт сам великий князь. Так было и на сей раз: в Старицы с рассветом ускакал его сеунщик.

Все эти дни, пока великий князь собирался в поход и шёл до Стариц, князь Андрей был озабочен тем, чтобы выполнить повеление старшего брата, собрать в своём уделе сто ратников и держать их в седле к тому часу, как явится великий князь в Старицы. Дело оказалось непростое. Наступала уборочная страда, шёл сенокос. Как отнять у многодетной семьи кормильца, ежели он и пахарь и жнец, а уж воин в последнюю очередь? Скажут, что сто ратников не так уж и много. Однако и немало, ежели помнить, что в нынешнем году по весне князь Андрей уже отправил из своего удела в Москву триста ратников. И всё шло к тому, что близился день, когда из Старицкого удела уйдёт в великокняжескую рать последний молодой мужик. При всём этом старицкий конный полк ратников во главе с князем Юрием Оболенским-Большим вот уже несколько лет стоит на береговой службе на Оке в ожидании набегов крымских татар. И некому было пожаловаться на эту несправедливость. Одно оставалось Андрею Старицкому: ждать жестокосердного старшего брата.

— Костью в горле встали бы тебе мои воины, — ругался князь Андрей, готовясь к встрече государя.

Великий князь появился в Старицах злее обычного. В сумерках долгого летнего дня он въехал на подворье брата и, не сойдя с коня, строго спросил встретившего его Андрея:

— Где воины, коих велел тебе держать в седле?

— По избам они, князь-батюшка. Утром чуть свет явятся, как в поход выступать.

— Ноне я выступаю. Псковичи в измену спешат уйти. Полки мои в движении, — резко пояснил Василий.

— Худо. Да ты бы сошёл с коня. Чай, не к чужому приехал. В покоях трапеза ждёт.

— И то сказать — голоден. За день-то маковой росиночки во рту не было. — Князь дал знак воинам, и к нему подбежал стременной, помог сойти с коня.

Андрей был уже рядом, и братья обнялись, вместе направились в палаты. По пути князь Андрей наказал дворянскому сыну Судку Сатину собрать ратников, коих определил на службу великому князю.

— Шли моим именем всех дворовых по селениям, чтобы немедля выступали в поход. И не забудь к тому же про Фёдора Колычева: быть ему сей же час у меня на подворье.

В трапезной князю Василию принесли таз с водой, он умылся и прошёл к столу, сел в кресло брата. Андрей примостился сбоку. Позвал князя Пронского, самого преданного ему человека.

— И ты с нами вкуси чем Бог послал, — сказал Андрей своему конюшему.

Трапеза проходила в молчании. Великий князь часто посматривал на младшего брата, словно пытался разгадать, что у того на душе. Он знал, что Андрей не питает к нему тёплых родственных чувств. Знал и причину тому: жил по его воле в чёрном теле, не имея права обзавестись семьёй, вырастить наследников, продолжателей рода. Да нашёл Василий утешение, но не брату, а себе: «Ничего, вот скоро найду себе чадородную, тогда и ему поблажку сделаю». Уже завершив трапезу, князь Василий сказал Андрею:

— Соломония за мной увязалась в поход, да под Волоком Ламским сомлела. Завтра, поди, князь Шигона доставит её к тебе. Как поправится, отвезёшь её в Москву. Ещё Фёдора Колычева отправь при ней. Дядья просили за него. Пора ему служить в стольном граде при дворе великого князя.

— Исполню, как велишь, — скупо ответил Андрей. Но сердце забилось чаще, он взволновался. И не будь в трапезной сумеречно, великий князь увидел бы, как изменилось лицо младшего брата. Да было то угодно Всевышнему, чтобы всё случившееся далее между Андреем и Соломонией осталось неведомым некое время государю Василию.

ГЛАВА ПЯТАЯ АНГЕЛ-СПАСИТЕЛЬ

Покинув подворье князя Андрея Старицкого, Степан и Фёдор Колычевы вышли на берег Волги и, не сговариваясь, направились к монастырю. Им было о чём поговорить. Когда пришли к тому месту, где Фёдор с Ульяной сидели на пне, он промолвил:

— Вот тут меня и ударили. А больше ничего не помню.

— Разбойники! Попадись они мне, живота лишил бы не дрогнув, — распалился боярин Степан. — Крест целовать буду, но скажу одно: волею Ростовских с тобой расправились.

— Батюшка, но ведомо ли тебе, что с княжной Оболенской?

— Никакой молвы о ней по Старицам не слышно. Уж я и матушку твою понукал проведать Оболенскую. И на двор её не впустили.

У Фёдора тревожно забилось сердце.

— Беда с ней случилась, батюшка, спасать её нужно! — горячо воскликнул он.

— Охолонись. От кого спасать? — сердито спросил боярин Степан. — Как вытурят тебя из Стариц, так вольно на улицах и в храме появится. Потому и не лезь на рожон.

— Не верю я тому, что с ней не случилась беда. И то пойми: ведь она люба мне. И я ей — тоже.

— Тогда поди и спроси князя Юрия, почему он на тебя в обиде.

— И спрошу! Ноне же сие сделаю.

— Ну попытай удачи, попытай! Останавливать тебя не буду. Вот он скоро из монастыря по этой дорожке пойдёт. Тут и жди его, а мне домой пора. Да смотри, поберегись, а то как опять что...

— Теперь уж остерегусь, разуму прибавили, — отозвался Фёдор.

— Ну то-то. — И Степан ушёл в город.

Фёдор спустился с обрыва на берег, покружил вокруг пня, попробовал представить, как уязвили его, поискал рыболовную снасть и ни с чем поднялся на дорогу, направился к монастырю, навстречу князю Юрию Оболенскому-Меньшому. Он шёл и думал о тех, кому обязан всем, что случилось с ним и с княжной Ульяной. Он уже знал точно, что с нею приключилось несчастье. В горячей голове молодого боярина рождались всякие замыслы мести за разбой. Он хотел, чтобы эта месть была честной, открытой, потому ему нужно было знать твёрдо, что с ним посчитались Ростовские. За все свои беды он готов вызвать на единоборство любого из князей — отца, сына. Да знал, что ни тот, ни другой не примут его вызов.