Честь воеводы. Алексей Басманов

Так, в размышлениях о вере, о церкви, о русском православии и своём месте в нём Филипп приближался к Москве, которая его пугала. Закончил ли великокняжеский престол сводить счёты со Старицами? Там, вернувшись из ссылки, уже выходил из отроческого возраста князь Владимир, сын Андрея Старицкого, корень истинных Рюриковичей. Помнил, однако, Филипп, что пока никаких слухов о новых гонениях на Владимира Старицкого по Руси не гуляло. Сказывали, что жил он тихо, мирно, не искал себе беды. А то ведь и угодил бы под горячую руку молодого государя. Она у него была уже тяжёлая. В свои тринадцать лет — это четыре года назад — великий князь вынес смертный приговор князю Андрею Шуйскому. А венчая приговор, захотел увидеть, как государевы псари выпустят в железную загородку, куда посадили несчастного князя, свирепых волкодавов. Великий князь перед тем подошёл к загородке и ломким, мальчишеским голосом спросил князя Шуйского:

— Почему милости не просишь? Пади на колени, и я прощу!

— Я ни в чём не виновен, государь, — ответил гордый князь.

— Виновен даже в сей миг. Ты вскинул голову и смотришь свысока. Ты виновен в гордыне и в помыслах. Теперь я и покаяния не приму, — сказал жёстко не по годам Иван, отвернулся от князя и крикнул псарям: — Ату его! Ату!

Те в миг открыли амбар, из которого выскочила свирепая стая псов. Князь Андрей и крикнуть не успел, как псы сбили его с ног, остервенело разодрали полотняное рубище и принялись рвать тело. А самый свирепый чёрный пёс вцепился князю в горло. И юный государь, в восторге хлопая в ладоши, закричал:

— Ату его, Крам! Ату!

Сей восторженный крик тринадцатилетнего великого князя при виде жесточайшего злодеяния испугал многих придворных, коим было велено зреть казнь крамольного князя. И многим из них вспомнилось откровение ясновидцев: «И родилась в законопреступлении и в сладострастии лютость». И то сказать, подобного страшного злодеяния на Руси до сей поры не творилось.

Слух о жестокости великого князя Ивана, словно гром небывалой силы, прокатился по всей державе и достиг Соловецких островов. Тогда инок Филипп подумал в тишине ночной кельи, что в суровости юного государя не могли быть виновны бояре, якобы породившие в нём лютость. Пришедшая от родительского корня и дремавшая до поры, она проснулась сама по себе. Сын литовки и черкеса становился самим собой, стоило для утверждения сего вспомнить ослепление по его воле князя Михаила Глинского. И спор по этому поводу бесполезен, считал Филипп. Даже такие предостойные россияне, как правитель Алексей Адашев и священник, духовный отец государя Сильвестр, не смогли изменить нрав своего воспитанника. За всю доброту к нему, за науку и за православное воспитание Иван наградил своих радетелей жестокой опалой. В безвестности, от зверского обращения государевых слуг закончил свою жизнь в расцвете лет умнейший государственный муж, дворянин Алексей Фёдорович Адашев. Священник Сильвестр, россиянин чистого славянского типа из рода священнослужителей, где из поколения в поколение являлись миру добродетельные пастыри, был заточен в монастырь под бесчеловечный надзор приставов. И лишь чудом его удалось спасти и спрятать в тихой пустыни на Соловецких островах. В том была немалая заслуга Филиппа Колычева.

В Вологде Филипп остановился лишь на один день. Занесённый глубоким снегом город с множеством церквей и берёзовых купин, казалось, ушёл в спячку. Ан нет, Вологда жила. Через неё пролегала столбовая дорога из южной Руси в северную. И на вологодских постоялых дворах круглый год было людно и шумно. А уж о летней поре и говорить нечего. На реке Вологде близ города собирались десятки насад, дощаников, челнов, малых кочей, кои уходили отсюда в дальние плавания с товарами. Видел Филипп летнюю Вологду однажды — весела, красива, опрятна. Колокола в вологодских храмах особо звонки, а звонари в благовест чудодействуют.

Обоз Филиппа проследовал прямо на Соловецкое подворье, не ахти какое богатое, но просторное и тёплое. До пятидесяти человек могло найти в нём приют. Вечером Филипп попарился в баньке. То-то страсть и любота наступили, как поддали на каменку квасу да пошёл гулять по спине игумена можжевеловый веник! Поначалу кажется, что по спине десять ежей прокатили, а потом и нега пришла. Закрыл глаза, и почудилось, что полетел в горние выси. После дороги в тысячу вёрст, после баньки даже монаху не грех пригубить хмельного. И хотя Филипп им никогда не увлекался, ан пришлось выпить, благо друг боярина Степана Колычева, а Филиппов благодетель боярин Игнатий Давыдов, наместник каргопольский, навестить игумена надумал. Он приехал в Вологду днём раньше, а как услышал, что соловецкие монахи появились, захотел увидеть вольную братию. И была встреча Филиппа и Игнатия полной для них неожиданностью.

— Господи, оказывается, и в нашей привольной Руси разойтись трудно. Федяша, любезный, как рад тебя зреть! — зашумел Игнатий, едва войдя в горенку, где Филипп сидел за трапезой. Всё так же худощав и строен был Давыдов. И борода по-молодецки опрятна — не в пояс.

— Боярин-батюшка, надо же! Как отца родного увидел! — воскликнул Филипп и поспешил к гостю, обнял его, и они трижды облобызались.

— Стёпушка-то, мой побратим, здравствует? — спросил Игнатий.

— Здравствует, родимый. И матушка с ним.

— И мы с супругой пока не разлучились. Ты-то, я вижу, облик сменил. И то, ведь двадцать годков минуло, как вы сами себя с Басмановым в Каргополь привели-пригнали.

— Двадцать, боярин-батюшка. Сколько воды утекло... — Филипп встрепенулся: — Да что мы столбами стоим! Тебе как, батюшка, может, в баньку или к столу?

— Нет, банькой я токмо дома упиваюсь. А к столу — отчего же! — И вздохнул: — Охо-хо, вспомнить-то есть что.

Филипп распорядился принести на стол медовухи соловецкой и всего, чем богаты лесные и озёрные угодья и ловы. А усадив Давыдова к столу, спросил:

— Не слышал ли ты, батюшка-боярин, чего о побратиме моём Алёше Басманове? Он десять лет назад как отозвался на наш набатный звон, так с той поры словно в воду канул.

— Ведаю одно после прошлого наезда в Москву год назад. Стоит он с полком на береговой службе, да не на Оке, а на Волге. Сказывали, что к Казани наши подбирались. Правый берег пытались оседлать, дабы крепость возвести против Казани. Там в пекле и Алёша с полком. Да ныне у Басманова всё благодатно. Воевода из него знатный вырос. А было-то и не приведи Господь, — выдохнул Давыдов.

Филипп наполнил серебряные кубки.

— Ну пригубим, батюшка Игнатий, да слушаю тебя.

Игнатий выпил, закусил икрой паюсной, белорыбицей и повёл речь:

— Это уж с его слов скажу. С ним я встречался года три назад. Вдовствует он. Ксения-то его сгорела нутром. Сказывал Алёша, что князь Овчина продержал её и дядю Алёши Михаила Плещеева несколько суток в ледяной клети. После того Ксения была два месяца в горячке, а как родила младенца, так и преставилась. Вскоре и сам Басманов заболел, маялся головой, много пил хмельного, всё проклинал Ивана Овчину и грозил ему лютой смертью. Дядюшка упросил его уйти на береговую службу. Там до сей поры и пребывает.

— А сын как, все у Плещеевых подрастает? — спросил Филипп.

Игнатий пуще прежнего завздыхал.

— Совсем никудышное дело с сынком Алексея получилось. Ведь и назвал-то он его в честь тебя — Федяшей. Да вот растёт он не таким, как хотелось: и хитёр, и изворотлив, и жестокосерд. А то, случается, озорной не в меру, весельчак до шутовства. Да умён ведь. Сказывал мне Михаил Плещеев, что грудное молоко кормилицы во всём поруху внесло. Она якобы ведьма и с нечистой силой путалась. В семь лет он от рук Михаила отбился, из дому убегал на скотобойню, что близ Ходынского поля стоит. Там, говорил Михаил, днями пропадал да смотрел, как скотобои с животиной управляются. Подрастая, сам за нож взялся, мелкую живность убивал, тушки разделывал. К одной страсти у него другая приросла. Вокруг скотобойни всегда множество собак ютится. Так он их подкармливал убоиной разной и приручал. Да подбирал самых матерых и злобных. По улицам свору водил, народ пугал. В двенадцать лет грозой всей Ходынки стал. — Игнатий пригубил хмельного и продолжал печальную быль: — Приставы на него ополчились, так он кричал им: «Подождите, вот укажу на вас государю, он ваши шеи в бараний рог согнёт!» А что было дальше, так это на удивление всей Руси. Прознал Федяша после казни князя Андрея Шуйского, что юный государь собак любит и затравил ими многих медведей и быков, и надумал привести свою свору в Коломенское. Пришёл Федяша с седмицей здоровенных псов в полуденную пору к воротам коломенского дворца и потребовал от стражей, чтобы его пропустили к государю. Я, дескать, знаю, что он любит собачек, вот и привёл ему в подарок. Серой масти лохматые псы, хорошо откормленные на скотобойне, стояли рядом с отроком, как ратники перед сечей. И что ж ты думаешь, вышел юный государь к Федяше, посмотрел на псов и позавидовал. Приглянулись они ему. Спросил:

— Ты зачем пришёл ко мне с собачками?

— Ведаю, что ты любишь их.

— Но у меня есть и много.

— Мои лучше.

— Что ты сказал, поганец?! — вскипел Иван.

— Я говорю, государь, они самые свирепые и потому лучше, чем твои.

— Вот сейчас спущу на тебя и на твоих псов свору, тогда узнаешь, чьи свирепее. Да поздно будет, уходи прочь!

И тут Федяша молвил то, что смутило Ивана:

— Государь, а ты проводи меня к твоим собачкам, дай мне погладить их. Только погладить.