Честное пионерское! 2

— Ты видел, как она на тебя смотрела? — шёпотом спросила у меня Каховская (после урока литературы, когда я прятал в сумку учебник).

Я взглянул на немолодую учительницу — та что-то помечала в классном журнале.

Зоя толкнула меня локтем в бок.

— Да не она! — сказала Каховская. — Светка Зотова на тебя весь урок пялилась!

Я повертел головой — Зотову в классе не увидел: многие ученики уже покинули кабинет литературы. Зоя при мне о своей «злейшей подруге» сегодня не говорила. Поэтому я о блондинистой «королеве красоты» четвёртого «А» класса ни разу не вспомнил.

Несколько раз передо мной мелькал её курносый нос (выудил из памяти этот факт только сейчас). Но где именно и когда такое происходило (на какой из перемен) — этого не припомнил: мысли о Зотовой пока посещали мою голову лишь с Зоиной подачи.

— Ну, ничего, — сказала Зоя. — Дождётся она у меня. Я уже сегодня начну учить самбистские приёмчики.

Каховская сжала кулаки, махнула ими, будто сразу двумя молотками забивала гвозди.

— Ведь ты же не передумал, Миша? Нет? — спросила она. — Вот и хорошо. Сегодня идём на борьбу. Скоро я объясню этой гадине… что такое партер!

* * *

У выхода из школы нас поджидал Вовчик. Октябрёнок в старшем корпусе (среди множества детей в красных галстуках) выглядел чужаком. Старшие школьники, проходившие мимо рыжего мальчишки, посматривали на октябрятский значок с удивлением (будто не понимали, откуда тот взялся здесь, вдали от младшего корпуса). Но с самим Вовчиком многие здоровались за руку (даже некоторые комсомольцы-десятиклассники). Конопатый октябрёнок стоял около дверей, словно волнорез: поток школьников обтекал его с двух сторон. Вовчик заметил меня и Зою — замахал нам рукой, поспешил навстречу, расталкивая плечами и локтями пионеров.

— Идите за мной, — велел нам мальчик.

Зоя попыталась рыжему возразить. Но тот схватил девочку за руку и потащил по школьному коридору. Со стороны они смотрелись забавно: рыжий изображал маленький тягач, а Каховская неуверенно упиралась, но следовала за конопатым октябрёнком, будто автомобильный прицеп. Я последовал за приятелями, соображая на ходу, что именно понадобилось от нас Вовчику (и почему тот ещё не дома: ведь у него в понедельник только три урока). Рыжий привёл нас к актовому залу, остановился. Огляделся по сторонам, будто проверял, не увязался ли за нами «хвост». Ухватился за ручку двери.

— Заходите, — тихо сказал он.

Приоткрыл дверь — затолкнул в зал Каховскую (та едва не свалилась, задев туфлями металлический порог).

— Давай, Миха.

Третьеклассник поманил меня рукой. Я отметил, что Вовчик за учебный день испачкался чернилами (пятна я увидел и на его руках, и на щеке) и раскрасил в синий цвет лучи октябрятской звезды. От ровного пробора, что утром белел в рыжих волосах, не осталось и следа: причёска конопатого мальчишки за три учебных часа обрела стиль «хаос» (эдакий «взрыв на макаронной фабрике»). Я не сообразил, какую аферу затеял рыжий, но послушно шагнул через узкую щель (в полумрак) между дверью и стеной — вслед за Зоей. Увидел свет (впереди, где находилась сцена). Толчок в спину заставил меня пройти ещё два шага. Я остановился. И услышал звуки музыки.

— Когда уйдем со школьного двора, — запел приятный мужской голос, — под звуки нестареющего вальса…

— Репетируют, — шепнул мне на ухо Вовчик. — Готовят концерт ко дню учителя.

Я увидел квартет десятиклассников (в Надиных теннисках — чёрных, с вышитым на левой стороне груди логотипом «Адидас»). Два старшеклассника стояли у самого края сцены (играли на гитарах); но не смотрели в зал — повернулись к нему плечом, наблюдали за действиями девицы, тыкавшей пальцами в клавиши синтезатора, и следили за взмахами палочек сидевшего за ударной установкой парня. Я узнал всех четверых. Но уже не по старым снимкам (которые разглядывал, сочиняя сценарии для своих роликов) и не по собственным детским воспоминаниям. Видел эту четвёрку не далее, как позавчера.

Они и тогда стояли группой: Валерий и Семён Миллеры были в первом ряду — Иван Сомов и Екатерина Удалова прятались за их спинами.

—…Для нас всегда открыта в школе дверь, — пел старший брат Вовчика. — Прощаться с ней не надо торопиться…

Я отметил, что у парня ровный, хорошо поставленный благозвучный голос, легко «вытягивавший» ноты (явно наработанный долгими тренировками). Да и пальцы Ивана скользили по струнам уверенно, без «нервозности» новичка. «Не знал, что Ванька-дурак играл на гитаре и хорошо пел», — промелькнула в голове мысль. Мне вспомнился Ванька Сомов из прошлого — тот неопрятный, часто улыбавшийся и рано постаревший мужчина (всегда думал, что он был лет на тридцать старше меня), что обычно сидел на лавке около подъезда. Тот Ванька лишь отдалённо походил на нынешнего уверенного в себе Ивана Сомова.

—… Но жизнь — она особенный предмет…

Ваня Сомов улыбался.

—… Задаст вопросы новые в ответ…

А вот братья Миллеры выглядели серьёзными, собранными — как и на тех фотографиях, что я рассматривал в прошлой жизни. И всё же казались «правильными», спокойными, рассудительными, неспособными угрожать пассажирам и экипажу советского самолёта огнестрельным оружием (и уж тем более не верилось, что они могли стрелять в людей). «Не они, — поправил я себя, — а он». Из пистолета (пронесли оружие на борт самолёта в футляре с гитарой!) стрелял только Семён. Он в итоге и получит наибольший тюремный срок (во всяком случае, так говорилось в газетных и интернетовских статьях). Музыка смолкла резко, без долгих финальных проигрышей.

— Как вам? — шёпотом спроси Вовчик.

— Здорово, — ответила Зоя.

Я показал оттопыренный вверх большой палец.

Рыжий октябрёнок горделиво улыбнулся — смотрел влюблённым взглядом на старшего брата (тот что-то обсуждал со своим коллективом).

— Это вы ещё другие его песни не слышали, — прошептал Вовчик.

Зоя Каховская попятилась назад — замерла рядом со мной (прикоснулась к моему локтю). Я увидел блеск в её глазах — то отражались висевшие над сценой лампы. Вовчик стал по другую сторону от меня (будто мы собирались биться с врагами «стенка на стенку»). Он смотрел на старшего брата, что-то беззвучно бормотал (одними губами), точно подсказывал Ивану слова песни. Мне вдруг почудилось, что я вышел на прогулку с сыновьями. «Три мушкетёра, — подумал я. — Получится ли из Паши Солнцева д’Артаньян?» Почувствовал «идиотизм» ситуации: я больше не думал о Павле Солнцеве, как о себе (уже не считал, что нынешний Паша — это я).

На сцене тем временем произошли перемены: Ваня Сомов сменил за синтезатором Екатерину Удалову. Девица уверенным движением набросила на себя ремешок, прижала к бедру тёмный корпус гитары, погладила рукой струны. Невысокая, худая — Удалова ещё ТОГДА показалась мне симпатичнее двух своих подруг: Оксаны Локтевой и Нины Терентьевой (эта парочка девятиклассниц тоже сейчас находилась в актовом зале — они стояли у стены, всего в пяти или шести шагах от нашей компании). Я хорошо рассмотрел её фотографию, когда готовил материал для ролика (просматривал прижизненные и посмертные фото убитых девчонок).

Катя была старше своих подруг на год. Но выглядела их ровесницей (к тому же, она оказалась самой низкорослой из троицы). Тенниска сейчас висела на ней балахоном, скрывала фигуру. Но я видел Удалову наряженной в школьную форму (на линейке) — убедился тогда, что и хорошей фигурой её природа не обделила. Екатерина Удалова казалась мне не только привлекательнее своих подруг (внешне). Лишь она (единственная из трёх жертв-подружек) вызывала у меня симпатию. Изложенная в материалах дела информация о Локтевой и Терентьевой выставляли девятиклассниц не в лучшем свете. Очная встреча с девицами не развеяла те впечатления.