Честное пионерское! 2

Екатерина проиграла вступление — кивнула сидевшему за ударной установкой Валерию.

И запела.

— Кто ошибется, кто угадает. Разное счастье нам выпадает…

Со своего места я не видел Катино лицо. Девушка теперь смотрела только на Ивана Сомова; будто пела для него. Я снова отметил, что в реальности Удалова выглядела значительно лучше, чем на старых фотографиях. А вот её чуть дрожащий низкий голос стал для меня открытием — приятным. Ваня (не Ванька-дурак… пока) улыбался девице в ответ; но и поглядывал на клавиши: его действия у синтезатора не смотрелись со стороны столь же уверенными, как игра на гитаре. Фальши я не уловил ни в музыке, ни в голосе солистки. Музыканты выступали без микрофонов, но я легко различал каждое слово песни (музыка звучала громко, но не топила в себе голоса певцов).

—…Мы выбираем, нас выбирают, как это часто не совпадает…

Девятиклассницы около стены зашептались, хихикнули. Я почувствовал желание шагнуть к ним и грозно шикнуть (призвать их заткнуться). Нечто похожее пришло в голову и Зое Каховской: девочка прищурила глаза (будто взяла хихикавших старшеклассниц на прицел). А Вовчик не сдержался — призвал девиц «захлопнуть рты» (добавил к этим словам парочку угроз). Те бросили на нашу компанию пренебрежительные взгляды, вновь зашушукались, засмеялись — привлекли к себе внимание артистов. Квартет не прервал выступление. Хотя Сомов и братья Миллеры хмурились. А Екатерина Удалова пыталась рассмотреть лица своих подруг в полумраке зала.

—…Часто простое кажется вздорным, чёрное белым, белое — чёрным, — пропела она.

Голос певицы стих.

А следом за ним исчезли и звуки музыки.

Иван Сомов убрал руки с синтезатора — подпёр кулаками бока.

— В актовом зале сейчас репетирует только наша группа! — громко объявил он. — Мы находимся здесь с официального разрешения директора школы. Всех посторонних я прошу покинуть помещение. Мои слова всем понятны? Или кому-то нужно разъяснить их персонально?

Девятиклассницы презрительно фыркнули.

— Да пожалуйста, — сказала Нина Терентьева (или Оксана Локтева — голоса девиц я пока не различал, а в темноте не увидел, кто именно говорил). — Мы и не собирались здесь задерживаться. Было бы тут на что смотреть. Детский сад. Идём отсюда, подруга.

Старшеклассницы направились к выходу. Хихикая и фыркая. Локтева по пути задела плечом Каховскую (явно намеренно) — толкнула Зою на меня. Я поймал одноклассницу в объятия, не позволил ей упасть. На пару мгновений миндалевидные глаза девочки казались около моего лица. Я отметил, что их внешние и внутренние уголки располагались на одной высоте, а расстояние между внутренними уголками примерно равнялось длине глаза. Каховская, затаила дыхание. Мне почудилось, что её щёки потемнели. Председатель Совета отряда четвёртого «А» класса высвободилась из моих рук, повернулась к обидчице, возмущённо вскрикнула.

Девятиклассницы хихикнули.

А Вовчик вздохнул.

— Вот гадины, — произнёс он. — Из-за них теперь и песни послушать не сможем.

Рыжий дёрнул меня за рукав.

— Нам тоже надо сваливать, — сказал мальчик. — Иначе от Ваньки по шее получим.

Я посмотрел на мелькнувшие в дверном проёме спины девятиклассниц и подумал, что сейчас самое время узнать, кто же убил Оксану Локтеву и подставил моего отца.

— Вовчик, Зоя, — сказал я. — Сейчас мне понадобится ваша помощь.

Глава 6

Оксану Локтеву убили (убьют?) в воскресенье двадцать третьего сентября тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года. Судмедэксперты утверждали, что смерть девятиклассницы наступила в промежутке от шестнадцати до семнадцати часов. Школьнице нанесли семь колотых ран в район сердца и печени. На двери квартиры Локтевых не нашли следов взлома — либо у преступника был ключ, либо Оксана впустила убийцу сама. На теле жертвы не обнаружили следов сексуального насилия. Ничто не говорило и о том, что Локтева перед смертью сопротивлялась — девица будто бы терпеливо и безропотно ждала, пока преступник тыкал в её тело ножом. Оксану нашла мёртвой вернувшаяся со смены мать — она же и вызвала милицию.

Уже на следующий день утром подруги убитой (Нина Терентьева и Екатерина Удалова) сообщили милиционерам, что у Оксаны был «роман» с взрослым мужчиной. Локтева хранила втайне от подружек имя своего «возлюбленного». Мать жертвы тоже «что-то такое» подозревала (неоднократно находила у дочери деньги и дорогие подарки) — убеждала дочь, что той рано ещё «соваться» во взрослую жизнь. Но Оксана на слова родительницы отвечала лишь улыбкой — говорила, что «сама разберётся в своей жизни». Подруги убитой предполагали (сделали такой вывод из обмолвок Локтевой), что ухажёр девушки работал учителем в их школе. А незадолго до своей смерти Оксана поведала Удаловой, что скоро раскроет подругам его имя.

В тот же день в комнате для учителей семнадцатой школы нашли свёрток с окровавленным ножом — тот лежал на столе у стены, где любил восседать учитель истории. Но в то утро за тем столом видели моего папу. Мать Оксаны Локтевой нож опознала (позже и экспертиза подтвердила, что на клинке — кровь убитой девятиклассницы). Историка в тот день не оказалось в городе: он ещё в пятницу улетел в Новосибирск на похороны тётки — вернулся лишь в среду. А моего отца (Виктора Егоровича Солнцева — учителя физики из школы номер семнадцать города Великозаводска) милиционеры задержали. На мои слова о том, что папа в воскресенье весь день был со мной, милиционеры не обратили внимания. Мы с тёткой думали, что отца вот-вот отпустят: милиционеры поймут, что он невиновен.

Но потом папа признался в убийстве Оксаны Локтевой.

И в моей жизни начался «кошмар».

* * *

Я не сомневался, что Виктор Солнцев Локтеву не убивал. Потому что у него не было такой возможности. Сколько я не напрягал потом память, но так и не вспомнил, чтобы папа в то воскресенье оставлял меня одного в комнате дольше, чем на пару минут. Что бы убить девятиклассницу ему понадобилось бы отлучиться из нашей квартиры минимум на полчаса. Но двадцать третьего сентября тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года такого не случалось — Виктор Солнцев весь день до позднего вечера был у меня на виду… но только у меня. Никто из соседей не подтвердил его алиби. И в то же время, папу в тот день не видели и вне квартиры — и уж тем более, рядом с домом Оксаны Локтевой.

Любому здравомыслящему человеку было бы понятно, что найденный в учительской нож никоим образом не делал моего отца виновным в преступлении (папиных отпечатков пальцев на орудии убийства не обнаружили). Тем более что и подруги убитой не указывали на Виктора Солнцева, как на любовника девятиклассницы (не говорили об этом с уверенностью — лишь твердили, что «может быть он, а может и не он»). Соседи Локтевых папу не опознали. Мать Оксаны тоже не припомнила, чтобы видела «физика» у себя в гостях. Папа выглядел жертвой наговора и милицейского произвола. Но на свободу отца не отпускали, хотя его сестра и обивала пороги милицейских начальников. А потом нам сообщили о папином признании.

Почему отец мог признаться в убийстве школьницы, мне намекнул потом бывший майор милиции Каховский (не сказал «прямым текстом» — просто намекнул). С его слов, «признания в те времена получали и не от таких». Получение «чистосердечного признания» — «верный» способ «в кратчайшие сроки» отчитаться перед руководством за раскрытие преступления. Об этом же говорил и тот факт, что за преступления Михасевича в тюрьму упрятали четырнадцать человек (а сколько человек расплачивались за «грехи» Чикатило?). Папа тоже взвалил на себя чужую вину: «сломался» или «поддался на уговоры следователя» — я точно не выяснил, почему он себя оговорил. Вот только в его признание поверили не все.