Чет-нечет

– И что же, – протянул он, словно мягкой, мохнатой, без когтей лапкой провел, – и что же, Федя… А братца у тебя, выходит, близнеца нет?..

– Нет никакого брата и никогда не было! Нет у меня брата вообще, – огрызнулся Федя, теряя самообладание от этой кошачьей ласки. – Сестра есть. Федорка. Федора. А Федькой мы ее дома звали, в насмешку. Да привыкли потом. Так привыкли, что и с кожей не отдерешь.

Расслабленно, прочувственным матерным словом Подрез выругался.

– Да ты не врешь? – вскинулся он затем и сам же себе ответил: – А точно девчонка! Право слово! Господи, голосок-то какой… Вот чудо в перьях!

Он подтянул штаны и отвернулся, скрывая мечтательный сладкий смешок. Сделал шаг-другой, как бы намериваясь описать круг, но остановился и, овладев собой, резко повернулся, чтобы глянуть сузившимися оценивающими глазами.

Темный, полный пыли ветер, внезапным толчком рванул по двору, Федя, прикрывая горстью естество, скрючился. В три погибели свернулась, пряча голову, Зинка. По небу полетели рваные космы мглы и тучи пепла, вращаясь и разбрасывая искры, высоко в поднебесье промчалась огненная галка.

Ветер переменился на противоположный, ходит из стороны в сторону, отметил про себя Федя.

Крысы бежали, не обращая внимания на людей. Сквозь рев и свист бури доносились с улицы вопли. Но пусто было во дворе, ни одного человека, кроме игроков, да Зинка припала к земле, песок, вздымаясь, заметал ее вихрем. Оглушительно хлопала незапертая дверь.

– Не скрою, – сказал Подрез, следуя своим мыслям, – не скрою… это было бы очень занятно. – И спохватился: – Что возьмешь за Феденьку?

– Вот это, – показал Федя на рухлядь, – и… и сто рублей денег сверх того.

– По рукам! – без колебаний согласился Подрез.

Легкость, с которой Подрез, не торгуясь, согласился на огромную, неправдоподобную, названную только в издевку сумму, пятилетний свой оклад, поразила Федю. Посетила его неладная мысль, что продешевил. Или поторопился. Вообще игру противника перестал понимать.

– Да у тебя и денег небось таких нету, – проговорил Федя в бессильном побуждении остановиться. – Где ты возьмешь?

– Не твоя забота. Продам что-нибудь. Ограблю. Убью!

И убьет – видел Федя. Так он это сказал с силой и жесточью, что Федя поверил… в сто рублей поверил. Мелькнувшая было тенью догадка, что Подрез его просто дурит, что сто рублей – это такие деньги, которые никогда не обращаются явью, оставаясь бесплодным упражнением языку, – эта трезвая догадка, почти уверенность, отступила перед действительностью Подрезовой страсти. Странный это был человек, дикий. Страшный. Да он, небось, и в бога не верит, мелькнула ни к селу, ни к городу злобная мысль.

Подрез глянул в небо, где летели роем тусклые искры, и поторопил:

– Кидай! Да живее! Сейчас припечет.

– Ты кидай, я буду угадывать! – возразил Федя. Подрез подавлял его, и Федя испытывал потребность пререкаться по мелочам, если уж в главном ничего не мог изменить: нечего было и думать, чтобы, ощущая такой напор, отступить от собственного слова.

Начали спорить, кому кидать, и Подрез зачерпнул гороху.

– Чет! – хрипло объявил Федя.

Порыв ветра взметнул платок, дернулись ловить, горох разлетелся без толку, Подрез ругался.

– Ты кидай! – кричал он со злостью, словно бы Федя был во всем виноват. Ферязь за плечами Подреза вздымалась и хлопала тяжелым хищным крылом. – Ну же, скорее!

Теперь Подрез держал платок за края, чтобы не смело, Федя раскрыл кулак, но ветер валил с ног, горох несло, будто пыль, – все насмарку!

– Еще раз! Прикрой телом! – орал Подрез.

Снова Федя собрал на ладонь малую толику горошин и торопливо стиснул.

– Четырнадцать! – без промедления гаркнул Подрез.

– Что четырнадцать? – вытаращился Федя. Не настолько все же пьяный, чтобы забыть, во что они играют.

А Подрез только замысловато выругался. Грохот, будто пороховая граната взорвалась, покрыл его последние слова: скатилась с крыши и бухнулась в щепу пустая пожарная бочка.

– Я что говорю! – кричал Подрез, перекрывая свист ветра. – Хватит судьбу испытывать. Играть не будем. Я Феденьку покупаю! За сто рублей! Забирай все! – он махнул, показывая разлетевшуюся по двору рухлядь. – И Зинку бери, если хочешь. А мне приведи Феденьку – приведешь – твои сто рублей! Вот тебе крест! Заплачу! – осатанело перекрестился. – Обманешь – убью! Феденьку ты продал, все, она моя. Рухлядь и Зинка – это задаток. Обманешь – найду и собакам скормлю!

– Да как же я ее тебе приведу? Силой? – спросил вдруг, гадко ухмыльнувшись, Федя. – Ты это как себе представляешь?

Сузившимися от бешенства глазами глянул на него Подрез, так что улыбка сама собой потерялась на потускневшем Федином лице.

– В мешке, – прошипел сквозь зубы Подрез и вдруг швырнул Федю наземь, навалился и так встряхнул, что ударил его оземь затылком: – В мешке! В мешке принесешь!

– Пусти! – хрипел Федя, не чая отбиться.

Подрез опомнился.

– Приведи ее на поле к Преображенским воротам! – сказал он почти спокойно и разжал руки, хотя Федю из-под себя не выпустил. – Народ сейчас весь ринется из города вон. Я своих соберу, кого найду, и буду ждать за Преображенскими воротами. Слышишь? Придумай, что хочешь, наври с три короба. Приведешь ее под любым предлогом, а дальше мое дело. Понял? И не бзди – никто твой девки не хватится. В целом свете никто не хватится. Девкой больше, девкой меньше – кому какое дело. И то еще за счастье почитать можешь, что отдаешь Феденьку в хорошие руки. А не сразу палачу. Палач-то тебе ста рублей не даст. А я дам.

Подрез поднялся и, сдернув через голову ферязь, швырнул ее Феде в лицо.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ. ФЕДОТ, ДА НЕ ТОТ

Переменившийся ветер бросил огонь на весь город, пересохшее дерево занялось по многим местам, дым проносился тучами. Нигде еще пламя не схватилось по-настоящему, нигде не горело в развал, с гудением и смерчем, однако недолго было и до этого, сыпались искры и пепел. Близился роковой миг повального бегства, когда испуганно-беспокойная толпа потеряет враз голову и ринется бежать, бросая пожитки, затаптывая, сбивая с ног слабых. Подмывающий страх, ужас перед стихией уже обнимал людей. Метались бледные, с искаженными лицами женщины, хватали и роняли все подряд, крошечный мальчик пыжился взвалить на спину неподъемной величины узел, народ сшибался на запруженных улицах, кидались под ноги крысы и мыши – невиданные их полчища, пугая скотину, оголтело мчались вдоль заборов. На перекрестке сцепились осями телеги, возчики лупили друг друга кнутами в кровь – бестолочь и воющий крик.

Прорываясь через затор, Федя получил под ребро, задохнулся, кого-то повалил сам, разронял меха, не оглянувшись, и бросил таз, чтобы вырваться. Здесь можно было и навсегда остаться, чуть оплошаешь.

До Прохорова двора кругом города лежал по пожарному времени немалый путь, но если не застрять где ненароком, не подвернуть – страшно подумать – ногу, то опасности настоящей еще не было, тем более, что Федя бежал по ветру, то есть уходил от огня. Навряд ли за четверть часа разгорится так, что не пройдешь. От страха и волнения протрезвев, если не ногами, то головой, Федя старался сохранять силы, расчетливо избегая столкновений, всякой свалки, и переходил временами на шаг, чтобы отдышаться и сообразить, что, в конце концов, происходит и чего держаться.

В Федином легкомыслии, как и вообще в легкомыслии, можно было бы признать при внимательном разборе что-то схожее с философическим отношением к миру. Свойственная философическому складу ума способность отделять вечное от преходящего и второстепенного, похожая на особый дар способность обращать свой ум на значительные предметы, отстраняя от себя плотоядную обыденность, – такая способность избирательного восприятия присуща и легкомыслию. Легкомыслие умеет сосредоточиться на радостях жизни, пренебрегая той злосчастной обыденностью, которая заедает век среднего человека, пренебрегая то есть необходимостью заботиться завтрашним днем, завтрашним куском хлеба и благополучием близких. «Ненависть ко лжи убила во мне воображение!» – воскликнул кто-то из мучившихся философическими вопросами людей и тем прекрасно выразил противоположность обыденности и того избирательного подхода к действительности, который в равной степени, хотя и совсем по-разному свойственен и философу, и прожигателю жизни. Недаром же склонный держаться середины человек, благоразумный обыватель, не понимает ни того, ни другого: ни безответственности шантрапы ни глубокомыслия философа.