Чет-нечет

Мысль эта поразила Вешняка, и он забыл слезы. Трудно было постичь, что кто-то представляет его себе мертвым, что кто-то – мама! – поверила в его смерть. Было это так же неестественно и… и непостижимо, как сама смерть.

– Но я живой! – улыбнулся он вдруг недомыслию всех неверующих.

– Ты как мне будешь брат или сын? – сказала Федька.

Вопрос не сильно озадачил Вешняка после всего, что он уже пережил. Конечно же, брат.

– Стало быть братик. Так и говори. Так и знай: братик, – кивнула Федька.

– А… – снова запнулся он.

– Вечером расскажу, что знаю, – строго перебила Федька. – А больше меня не знает никто. И добавила: – Мама, когда уходила, велела, чтобы ты меня во всем слушался. Мамино слово свято.

Больше он не решался спрашивать, страшно было утратить даже то смутное, шаткое душевное равновесие, которое он обрел возле Федьки. И он притворился, сам себе притворился, будто не догадывается о том, что желание избежать опасного разговора само по себе уже есть нечто неблагополучное. Если не сказать постыдное. Ладно! Пусть вечером. Он рад был поверить Федьке. Тем легче было поверить, что только что он разоблачил призрачную, легковесную убедительность обмана: вот же, все думали, что Вешняк умер – а он, на те вам, выскочил. Жив. Обиделся он на Федьку – и обознался, потому что с готовностью признал худшее. А ведь настолько разные братья, что и спутать-то невозможно, если имеешь хоть каплю веры. Веры Вешняку не хватило, только веры. Теперь он испытывал раскаяние и верить хотел до пренебрежения собой и своим не шибко-то надежным разумением.

Они поговорили еще про то, что дом сгорел, – дотла, и Федя там был на пожарище, ничего не осталось, и что уходят на Дон… Тут наконец Вешняк кстати вспомнил, что богат. Засуетился, распутал завязанные узлом рукава кафтана и, в самом деле, несказанно Федьку удивил. Но это было еще не все! За пазухой тяжело перекатывалось серебро и золото, которое, рыдая, он набрал среди трухи на дне колодца, когда исчезли голоса Бахмата и Федьки. Радостное изумление брата целительно радовало и Вешняка.

Они снова упрятали ценности в узел, а мелкие деньги переложили Федьке в кошель. И узел был так тяжел, что Федька хотела нести, но Вешняк сказал: я сам!

И следовало поторапливаться, пока Прохор Нечай с товарищами не ушел. А добираться им было, Федьке и Вешняку, до казацкого стана кругом города. Сначала назад к Фроловской слободе, глянуть на родное пепелище, выбраться потом из города по краю болота, и дальше полем, мимо горящего острога. Придется дать крюку, хорошо, если за два часа доберутся.

Не ушел бы Прохор, беспокоилась Федька, и тем же Федькиным беспокойством проникался Вешняк.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ. ОГНЕННАЯ СЕНЬ

Гроза собиралась так долго, что пролилась неведомо где и зачем. Гремел приглушенный гром. Далеко по окоему ходил ливень, слабыми порывами задувал ветер, а потом и вовсе упал. Поздно было надеяться на спасительный дождь.

В подавленном безмолвии бежавшие в поле люди наблюдали, как гарь огромного пожара, отрываясь от красного, становится дымом, и дым возносится на небывалую высоту. Можно было представить эту высоту, сопоставив необъятную – на весь город со слободами! – ширину медленно восходящего потока и полный его, под небо, столб. Жутко было и голову запрокинуть, чтобы в такую-то высь глянуть. Втянувший в себя пожар столб распадался в поднебесной, безумной высоте на побеги поменьше, едва приметно вращаясь, они сплетались между собой и, ослабев, достигали небесной тверди. А там, куда и птицам уж не подняться, растекались в стороны исполинским с острыми краями блином, под зловещую сень которого попадал горящий город, купы людей в степи, ближайшие деревушки и леса. Ядовитый, переливающихся цветов гриб прорастал над миром. Плоская шляпка, местами ярко белая, местами в грязных пятнах, росла и ширилась, заслоняя собой свет.

Толпы народа прорвались через огонь, через ставшие кровавыми западнями ворота и теперь чернели в виду охваченных пламенем стен. Тот, кто прорвался и спас себя, не мог уже вообразить – измученное сознание не впускало – что среди ревущего со стоном огня еще продолжают гибнуть и, значит, продолжают жить сотни людей. Не найдя выхода, обреченные, задыхались они в погребах, на дне оврагов, в колодцах и ледниках…

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ. ЖЕЛЕЗНОЕ КОЛЕСО

Подле верховьев Хомутовского оврага, версты две в поле, Федька и Вешняк нашли многолюдный стан. Прислушиваясь к разговорам, Федька скоро узнала, что в кругу приговорили идти дорогою на Ефремов, на Елец, на Рыбную лесами в степь, и пробираться на казачьи речки, и на Дон, на столбовую реку. Повсюду обстоятельно пересказывали предстоящий путь, однако не видно было, чтобы действительно собирались в дорогу. И мало все это походило на казачий стан, скорее на странное торжище, где слонялись неведомо какие, неведомо зачем люди: не приметно было ни отдельных куреней, ни обоза, ни сторожей не было, ни разъездов – ничего, что свидетельствовало бы о порядке и согласии. Безоружная большей частью, плохо снаряженная для нелегкой жизни толпа. Складывалось впечатление, что люди эти, решившись уходить, посчитали самое трудное для себя исполненным. Дальнейшее представлялось как наперед заданная очевидность: на Ефремов, на Елец, на Рыбную и на Дон – столбовую реку! Столбовую! – со значением повторяли они друг другу.

Возбуждение царило повсеместное и бесплодное, кругами тут ходили в разговорах и кругами ходили по всему заполненному народом полю – от одной гомонившей ватаги до другой. Были здесь потерявшие мужей жены и мужики без семьи – оглушенный, ободранный народ, они вырвались из огня, и дыхания не хватало сразу опамятоваться.

Поразило Федьку, с какой напускной небрежностью поминали догоравший город. О том, кажется, только и сокрушались, что раньше недосуг было городишко поджечь – разом да со всех сторон.

Прохора по имени не каждый знал, но казака с цепью на правой руке запомнили: только что его, туточки, видели. Отыскивая Прохора, Федька наткнулась на брата. Он кинулся к ней и возликовал. Выяснилось тотчас же, что телегу Федя потерял и Маврицу тоже. Неприкаянный и голодный, он обрадовался Федьке так, будто полагал, что все утраченное, она доставит с собой.

Что значит потерял? Как потерял, когда? Где потерянное искать? Бросил! Маврицу он бросил перед Петровскими воротами, оставил ее с телегой, а сам рванул пробиваться – лицо в ссадинах, ферязь порвана. Что сталось с девкой не знал и бесполезно было спрашивать – говорливо суетился и ускользал от ответа.

Околачивался он здесь, во всяком случае, не один час, Маврицу не встретил, а разминуться было вроде бы негде.

Многоречивая уклончивость брата довела Федьку до тихой злобы, она замолчала. Тем более не настаивал на продолжении ненужного разговора Федя.

– Что, малыш, нашел свое золото? – игриво заметил он Вешняку.

– Нашел, – хмуро отвечал Вешняк. Показал узел: – Вот оно.

Федя приготовлено хохотнул и потянулся в знак примирения потрепать мальчишку за вихор. Вешняк отстранился, не скрывая враждебности.

Но шутки в сторону! Имелись у Феди действительные заботы, он заговорил о том, что только и должно было занимать положительных, живущих своим умом людей:

– Этот сброд… – выразительно покосился по сторонам. – Далеко не уйдут. Всех ведь перехватят по дороге государевы ратные люди. За Преображенскими воротами в поле сыщики, с ними многие дворяне и дети боярские. – Федя примолк, разумея, что сестра сама сделает выводы. Но не дождался отклика. – Уже, слышно (ходил я туда, к Преображенским воротам), у сыщиков с ратными людьми пересылка. Те, говорят, стоят в двадцати верстах. Переймут этих… казаков по дороге, Феденька. А дальше сам знаешь какая работа: взятых разобрать и переписать, списки составить с отцами и с прозвищами. Орленый кнут да липовая плаха. На козле, Феденька, и в проводку. А иных пущих заводчиков по разным местам повесить… – Снова он замолчал в надежде на сообразительность сестры. Понизил голос: – На столбовую реку, на Дон! У тебя, Феденька, ремесло на руках, тебе же цены нет… И куда? Пущих заводчиков, Феденька, сказав им вины… Дальше первой осины не уйдете, всех перевешают. А кто у Преображенских ворот… вину простят. Так сыщик Антон Тимофеевич и сказывал. Сам слышал. Не кипятись, Феденька, – заторопился он, догадываясь, что сестра хочет возразить. – Переждать хотя бы. Переждать у Преображенских ворот – переждать хотя бы. День-другой и все разрешится: кто куда. Кто на плахе голову сложит, а кто… в мягкой постельке… Да. Ну, раскинь же ты умом здраво!