Чет-нечет

– Воском, – сказала Федька.

– Хорошая мысль. Воск липкий. Не всегда под рукой. Чем еще, когда воска нет?

– Глиной, – уже не так уверенно предположила Федька.

– Глина высохнет и обсыплется, а если мочить, замочишь и порох. Ну? Что еще? Что всегда под рукой?

Весело стало Федьке на этом уроке, она заложила руки за спину:

– Чем?

– Дерьмом.

Он посмотрел спокойно и строго. Это был учтивый человек, обладающий той внутренней учтивостью, которая при любых обстоятельствах помогает сохранить достоинство самому и поддержать достоинство другого.

Все же Федька не знала, что сказать. Она попросту промолчала.

– Пищаль осеклась – худо. А в походе быть, да не измазаться не получится, – сказал Прохор ровным голосом. – Как прижмет, с головой в грязь нырнешь, с макушкой. И побрезговать не сообразишь, как уж там. А впрочем, – усмехнулся он, натолкнувшись на новое соображение, – ваши-то на смотр выйдут, не в поле. У кого фитиль не горит, кто замок потерял, другой вместе пуль козлиные катышки заряжает. Одно название, что пищаль, лучше бы уж кочергу брал – таскать легче.

Имел ли он в виду непосредственно Федьку или рисовал обобщенную картину подьяческой бестолочи, ясно было, что в море с собой выгребать под турецкие пушки он Федьку брать бы поостерегся. Однако, как бы там ни было, поправок на никчемную Федькину личность Прохор не делал и продолжал объяснять без послаблений.

Потом осталось только выстрелить. В дуле порох, и пыж прибит шомполом, и пуля опущена, и снова прибит пыж ровно в меру, сколько нужно, предосторожности приняты, и все готово. А уж на жагру нажать каждый дурак сможет.

– Ну, что? – повернулся Прохор. – Выстрелишь? – Мушкет он поставил на подсошек, фитиль подобрал петлей в руку и даже прицелился – вниз, в сторону огорода. – На бери!

Шут дернул ее тут за язык; сказалась, может быть, наконец подспудная досада от того добродушного, но снисходительного тона, который усвоил Прохор, не озаботившись нисколько разнообразием, но так или иначе, она возразила неожиданно для себя с глупой ухмылкой:

– Чего зря пулять! Замажу щели хорошим свежим дерьмом и оставлю до смотра.

Он посмотрел с легким недоумением и… и поверил. Поверил, что это скудоумная предусмотрительность всерьез. Затушил фитиль, затянув его обратно в крепление жагры, молча снял мушкет с подсошка и поставил к амбару.

Федька уже раскаивалась. Она видела, что Прохор разочарован. Будто возникла между ними дружеская связь, тонкая, уязвимая для неосторожного движения связь и вот… оборвалась.

Но именно потому, что Федька почувствовала обрыв, она не смогла справиться с приступом упрямой придури и не пошла на попятную. Еще не поздно было исправиться. Но она молчала. Прохор поскучнел, засопел что-то невнятное, не совсем понимая, что тут делает и зачем распинался.

– Жена, наверное, ждет – не дождется, торопишься, – проговорила Федька очередную глупость, уже не краснея. Копейка, как известно, тянет к копейке, а глупость к глупости – сходные предметы имеют свойство собираться в одном месте и там друг подле друга трутся.

– Нет, жена не ждет, – сказал он, чуть помедлив: – Это я жену жду.

– И давно?

– Семь с половиной лет.

В словах его не было дружеского доверия, лишь принуждение – его совершает над собой человек, который не хочет поддаваться неприязни и потому пытается сохранить видимость дружеских отношений. Но в отношениях уж ничего не осталась – пустая оболочка, труха.

– А где жена? – спросила Федька.

– Не знаю, – ответил он почти грубо и вышел со двора.

Федька притворила калитку, заложила засов. Потом опустилась на корточки, скользнув спиной по столбу. Кажется, хотелось плакать, но не заплакала, а хохотнула беззвучно и долго не шевелилась.

Трудно было вспомнить, как под влиянием прихоти, она упустила человека, который пришел к ней на ночь глядя с мушкетом. Глядя на ту самую ночь, которой она все больше боялась. Возникло сильное подозрение, что переменчивую историю взаимоотношений с Прохором Федька породила собственным воображением, придумала и за себя, и за другого человека, вполне невинного. Запутавшись, истончила тонкости до исчезновения всякой значимой сущности. И вот оборвалось, сидит одна – приказный недоумок. Дьяк Иван сказал: дурак.

Хорошо было бы еще раз на Прохора глянуть. Вслушаться в голос, увидеть глаза – глянуть. Этого хватило бы, чтобы вспомнить, как же оно все так вышло. А без Прохора ни вспомнить, ни разобраться.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ. ФЕДЬКИН ПИСТОЛЕТ (СМОТРИ ГЛАВУ СЕДЬМУЮ) СТРЕЛЯЕТ

Между тем, стало почти темно. Долгие тени, наливаясь чернотой, сгустились, и только неровно окрашенное к западу небо оставляло заблудшему путнику возможность, воспользовавшись последним даровым светом, присмотреть в полумраке ночлег, а иному счастливцу добраться со вздохом облегчения до дому.

Но не мог Вешняк так запаздывать. Федька припомнила злополучный куцерь, и стало на душе совсем скверно. Невозможно было больше себя обманывать: что-то случилось. Искать поздно и негде.

Федька выглянула за калитку: пусто было у ворот и на улице, не слышно поспешных мальчишеских шагов… Она снова все заперла, с усилием взгромоздила на плечо мушкет и отнесла в дом. Пришлось зажигать свечу, высекать огонь, и пока все это проделала, позакрывала ставни и вышла на крыльцо, надвинулась ночь – не различить оставленную под амбаром перевязь, весь мушкетный борошень. Но это все надо было занести наверх. И речи не могло быть, чтобы вот так до утра бросить.

С пистолетом в руке Федька мешкала. За спиной, через сени в горнице, теплилась свеча, там заперты были ставни, надежно ограждали от ночи крепкие бревенчатые стены, пол и потолок… лишь ход на крыльцо оставлял еще открытую связь с миром. И тут, в подступающей тьме, Федька оробела.

Что толку от пистолета, если их будет двое или трое… Топор взять… Прислушиваясь, Федька отличала далекие шорохи города от неживой тишины двора… И если кто-то стоит у подножия лестницы, затаив, как Федька, дыхание, невидимый, не может он подняться сюда, не заскрипев ступеньками. Скрипучая вещь ступеньки.

– Эй! – сказала Федька не очень громко, но внушительно. – Я вижу. У меня пистолет! – Для убедительности она отвела курок и щелкнула им, поставив опять кремень на колесо.

Но, может, темные люди не знают устройства колесчатого пистолета и не в состоянии постичь предостерегающего значения щелчка? Звездануть кистенем по голове – это они понимают.

Тихо.

– Я буду стрелять! – предупредила Федька и, подождав, давая время затаившемуся человеку уяснить угрозу, сделала шаг вниз. Дверь она оставила настежь, чтобы вскочить в сени и закрыться, если человек (который внимал ее угрозам) не побежит, а сам на нее кинется.