Чётки
Шрифт:
Вдруг я расплакался. Слёзы подошли предательски мягко, незаметно, как матёрый маньяк, и, переполнив глаза, влажными, едкими сгустками вывались наружу. На проигрывателе была включена функция «repeat», и Роберт Смит, добивая меня, стонал снова и снова: «No, I don't want another go around, I want this to be the end…»
14
Я
Я упал на ковёр, и тут появилась Мария. Сначала я решил, что она привела одного из своих хахалей, но с ней была подруга. Впрочем, мне всегда казалось, что они спят друг с другом. Они увидели меня на полу. Мария поморщилась и бросила мне:
— Wieso bist du nicht bei der arbeite [15] ?
— Was ist mit ihm [16] ? — замерла подруга.
— Dreht wieder durch [17] , — пояснила Мария.
Я был на грани. Песня, слёзы, размышления — всё это довело меня до крайней степени экзальтации. Слова Марии стали точкой кипения. Я кинулся на её подругу, крича что-то вроде: «Пошла вон, лесбиянка!» Она убежала. Мария кинула ей вслед:
15
Почему ты не на работе? (Нем.).
16
Что с ним? (Нем.).
17
Опять сходит с ума (нем.).
— Wiedersehen [18] ! — и уже мне. — Ты совсем тронулся? Выключи музыку!
Когда я рыдал на полу, то отчётливо представлял себе, что и как скажу ей. Речь, прокрученная мной в голове, была идеальной, в меру гневной и в меру взвешенной, но сейчас вырвалось только одно слово:
— Почему?
— Потому что, — усмехнулась она и принялась раздеваться. — Выключи!
Я нажал паузу. Роберт Смит умолк. Я стоял и смотрел, как раздевается моя жена. С тех пор, как мы встретились, она заметно обрюзгла.
18
Пока! (Нем.).
Я вспомнил, как целовал её. Вспомнил, как сжимал её в объятиях и вдыхал аромат. Вспомнил, как она покрывала моё лицо нежными поцелуями. Мы были счастливы. Какая программа сбилась?
В фильмах при расставании герой подходит к любимой, говорит речь, и они бросаются друг к другу в объятия. Неужели все фильмы лгут? Я хотел обнять Марию, но она выскользнула со словами:
— По расписанию, сегодня без секса.
— Просто хочу обнять тебя, — улыбнулся я. — Без расписания.
— Хочу есть!
Нет, не будет как в кино. Из влюблённых мы превратились в партнёров по домострою, но один по-прежнему любил другого.
— Ты съел штрудель? — она у холодильника.
— Да.
— Я же просила оставить мне штрудель, — орёт она. — Ведь просила!
Я подхожу к ней и вновь пытаюсь обнять. Она отталкивает меня.
— Почему? — говорю я и для чего-то дублирую на немецком. — Warum? [19]
— Потому что я хочу есть!
И тут я вновь вспыхнул. Я не мог молчать, не мог жить так больше. Да, я орал на неё, орал, как никогда в жизни. Угрожал, обвинял и просил прощения.
19
Почему? (Нем.).
Мария
отшатнулась и побежала в ванную. Там она пряталась от меня. Попыталась захлопнуть дверь, закрыться на щеколду, и этот жест, как всеобъемлющая аллегория нашего брака, вызвал во мне чудовищную ярость. Я ударил дверь ногой, бросился на Марию и схватил её за плечи.— Я беременна, Михаэль, — вдруг сказала она.
— Что?
Моя хватка ослабла, но рук я не отнял. Так и стоял, держась за неё, опустив голову. Мой мозг пытался осмыслить, отформатировать новость, дабы решить, что делать дальше. Наконец, до меня дошло:
— Ты беременна!? — Я испытал радость. — Слава Богу, Мария, слава Богу!
— Я не знаю, Михаэль, от кого он, — прошептала она.
— Мы будем вместе, — не слышал её я, — ты, я и ребёнок. Наш ребёнок!
В моей груди разлилось уже позабытое тепло. Мы вновь будем счастливы! Всё наладится! Она отдёрнула мои руки и отчётливо, едва ли не по слогам произнесла:
— Михаэль, я не знаю, от кого мой ребёнок.
Я застыл. Сглотнул, размял шею и спросил, задыхаясь:
— Как не знаешь?
— Так, не знаю.
Она вышла из ванной. Я остался тет-а-тет со своим отражением в зеркале. Передо мной было испуганное бледное лицо с крупными каплями пота. Было невыносимо душно. Я выскочил на свежий воздух.
Чуть позже, сидя у костра, я размышлял, наблюдая за пламенем. Когда дрова превратились в пепел, я вдруг понял, что это — беременность, неизвестность — очередная проверка. Всё имеет начало и конец. В том числе и неудачи, и разочарования, и боль.
Я вернулся домой и сказал Марии:
— Неважно, чей это ребёнок. Я готов принять вас, тебя и ребёнка. Я люблю тебя, значит, полюблю и его. Будь со мной, и мы воспитаем его вместе.
Такая короткая речь показалась мне сложнее, чем весь «Евгений Онегин» наизусть. Она посмотрела на меня и вдруг скривилась:
— Тряпка! Какая же ты тряпка, Михаэль! Какие мы? Есть ты и есть я. Мы стали чужими друг другу. Нет никаких нас!
В детстве я играл в «Mortal Combat». Там был боец Reptile, он плевался кислотой. Сейчас Мария стала им. Каждое её слово — плевок кислотой в мою душу. Моя линейка жизни уменьшилась до минимума. Соверши fatality, Мария, и прикончи меня!
— Я люблю тебя.
— Это просто привязанность, Михаэль, — хмыкает она и включает телевизор.
— Привязанность? Ты, чёрт возьми, называешь это привязанностью?
Я вновь срываюсь на крик. Даже не на крик, а на взвизг агонии. Я любил её, готов поклясться, что любил так, как ни один человек на свете! Но почему если мужчина просто хочет быть счастлив, хочет дарить любовь женщине и получать её взамен, без извечных хитростей и уловок, если его чувства бескорыстны и чисты, то он обязательно превращается в тряпку? Почему чувства нужно усмирять, как животное, контролировать и просчитывать, будто бюджет?
— Уйди, — бросает Мария.
Иногда легче всего сказать «уйди» или «давай поговорим об этом позже». Легче всего отложить конец на потом. Я слишком долго вот так уходил. От Марии. От быта. От семьи. От себя.
Прости, Мария, но я не мог уйти! Кто-то должен был поставить точку.
Я ударил её лишь для того, чтобы она, наконец, отвлеклась от своего проклятого телевизора. Она вскочила с софы и вцепилась своими алыми ногтями мне в лицо. Я оттолкнул её и не рассчитал силы. Она ударилась головой об угол дубового стола. Я закричал, но не от горя, — сначала не от горя — а от радости победы. Схватил со столика помаду и написал на экране телевизора «Schlampe!» [20]
20
Шлюха! (Нем.).