Четвёртый круг

Хорошо, Шри. Ты сам этого хотел. Раз ты не считаешь нужным что-либо сказать мне, то и я буду молчать. Хотя мне есть, что сказать. Например, то, что твой новый коренастый друг пришел в храм не один. О нет. У него есть сюрприз для тебя под этой кричащей одеждой. Точнее, два сюрприза. И меня очень занимает, как ты со своим якобы непоколебимым хладнокровием, которым так гордишься, выдержишь встречу с теми двумя четвероногими уродами, с которыми в свое время столь тяжело расстался…

2. В царство подземное

Ручки мои маленькие к материнским потянулись — но движению тому, дрожащему, желанием чистейшим вдохновленному, не суждено было до конца возвышенного дойти.

Ибо потряхивания рук других, больших намного, что грубо стиснули плечо мое старое, от сна блаженного пробуждать меня стали в миг тот самый, когда исцеления я достичь мог всем страданиям горестным духа моего обессиленного и тела, годами многими изможденного. Гнев безобразный и жаркий охватил меня из-за того, что прервали насильно сон мой, из всех, что когда-либо видел я, наисладчайший, и я, злобой слепой объятый, начал глаза сердито открывать, чтобы на подлеца посмотреть, который дерзнул нагло из объятий милых материнских, пусть и приснившихся, вырвать ради нужды своей какой-то глупой и неважной.

Столь сильная ярость меня охватила, что лишь в миг последний в рассудке моем ослепленном вопрос естественный возник: кто бы это мог около меня, уснувшего, во мраке темницы игуменовой очутиться, если один я здесь был, когда в час ночной, не знаю, как давно, в сон погрузился, дабы в нем исцеление обманчивое найти.

Долгополый какой-нибудь, наверное, от страха дрожа, пришел не по своей воле с завтраком постным или с неким повелением игумена монастырского, в смятении находящегося, ибо за ночь дом Господень святой в место сборища сил нечестивейших превратился. А может — и тут тотчас гнев мой силу свою первую потерял, — это призрак новый гостем незваным появился, дабы и тот невеликий рассудок, что еще в голове моей седой остался, до конца смутить чудесами своими странными.

От мысли этой страшной озноб меня охватил сильнее, чем от холода предрассветного, и я, убогий и вновь напуганный, пожелал обратно в сон возвратиться, чтобы спрятаться там за подолом материнским, чтобы глаза, веками прикрытые, не открывать.

Но пути к бегству больше не было у меня, потому что рука железная немилосердная, что обрывки последние обманчивые сна утешительного прогнала, плечо мое до боли сжав, и ничего не оставалось мне, как глаза открыть наконец.

Открыть — и зрелище увидеть, которое меня одновременно радостью и неуверенностью наполнило. Не одна, а две фигуры надо мной, склонившись, стояли, с лицами, озаренными улыбками скромными, невинными, словно два ангела, с неба сошедших, дабы весть благую некую принести. Но не ангелы то были, я это хорошо знал, ибо прегрешение их великое, безмерное, богохульное, в котором и я участие постыдное принял, именно в темнице этой совершилось, на глазах моих, зрелищем упивавшихся, во мраке скрытых, перед коими и сейчас стоял трепет языков пламени пляшущего, что тела их бесстыдные силой огня похотливого связало.

Мастер плечо мое больное отпустил и руку свою ко мне протянул, точно так, как мать во сне прерванном, а Мария с другой стороны то же движение сделала, но с мягкостью, женщинам свойственной, ладонь сбою белую нежную, лучами рассветными освещенную, к лицу моему смущенному приблизила. Пробыли мы так неподвижными довольно долго, я в полусне и неуверенности пребывая, не понимая, что делать мне следует, то ли принять руки ангельские, коих я недостоин, то ли искушение новое дьявольское отвергнуть, а они, все так же улыбаясь призывно, с намерением каким-то, которое ни спешки, ни насилия для исполнения своего не требовало.

И положение это застывшее, неподвижное, словно с картины Мастера некой настенной во тьму подвальную сошедшее, где никак не место ему подходящее, неизвестно сколько времени продлилось, пока воспоминание неясное о сне прерванном, в котором руки материнской я коснуться не успел, не одержало верх во мне — и я руки протянутые взял, заранее смирившись с исходом неизвестным, к которому поступок этот неосмотрительный приведет.

А привел он для начала к жару сильному в миг прикосновения грешного, от которого волоски редкие побелевшие, вплоть до локтя на коже огрубевшей у меня дыбом встали — точно так, как во время восторга наивысшего, когда я украдкой на соединение их богомерзкое свидетелем незваным смотрел. Действие это я особенно сильно со стороны Марии ощутил, чья ладонь детская, хрупкая, моей меньше была вполовину, а Мастера — и того меньше.

Но хоть и такая маленькая, она твердость не меньшую, чем у Мастера показала, когда стала помогать мне, болью в костях охваченному и с телом онемевшим, подняться, дабы я на ноги встал, плохо меня держащие после ночи холодной, на полу земляном проведенной. И не только это — словно соки некие невидимые струиться обильно начали прямо в жилы мои старые иссушенные, силой и бодростью их наполняя, которые в годы мои преклонные лишь после долгого лежания на солнце полуденном являлись.

Итак, ободрившись, встал я на ноги, даже и восторгом неким объятый, а не страхами более и тревогами, чтобы с судьбой новой встретиться, которую Мария с Мастером для меня уготовили, — ибо зачем же иначе из сна сладкого они меня подняли в час этот ранний утренний, если не назначили мне цель некую новую. Подумал я тогда, что они меня, дверям запертым вопреки, куда-нибудь наружу поведут, и представил, не без злорадства неприличного, но сладкого греховно, как долгополые в смятении полном уставятся на нас, богобоязненно перед чудом новым крестясь, которое все прежние в тень глубокую отодвинет.

Но не суждено мне было расстройством монахов надменно насладиться, ибо Мария и Мастер меня в направлении как раз противоположном от дверей темницы повели — к углу самому темному комнаты этой подземной, в который луч солнечный, наверное, со времен строительства давнего не заглядывал и где, должно быть, логово тварей самых отвратительных, на границе пекла обитающих, находится.

Восторг блаженный, что только во мне зародился, будто бы утихать стал сразу, но я не воспротивился, потому что из ладони Марии в меня струя соков жизненных вливаться продолжала, дабы мужество мое угасающее вновь подбодрить. От Мастера мне больше ничего не шло, ибо он ладонь мою от руки своей твердой освободил, на колени в углу на пол опустился и нечто странное делать стал.

В миг первый подумал я, что это чародейство какое-то, демонов призрачных призывающее, и предчувствия старые душу мою трусливую наполнили, но тут видно стало, что он с пола земляного движениями быстрыми мусор скопившийся убирает, правда, с каким намерением — сразу не понять было. Однако когда он грязь плесневелую вскоре разгреб, под ней крышка деревянная гнилая показалась с оковами из железа ржавого. И заметил я глазами своими слабыми, что сквозь щели словно сияние некое красноватое приглушенное пробивается.

Даже и соков благотворных, что из ладони Марии в тело мое текли течением непрестанным, недостаточно было, чтобы не отшатнулся я перед картиной этой призрачной. Задрожал я и остановился в ужасе, но Мария ко мне повернулась, вторую руку мою в свою взяла и в глаза так внимательно посмотрела очами своими синими бездонными, что я шаги последние сделал, меня от входа, крышкой закрытого, отделявшие — тщетно внутри себя сопротивляясь и приказу неслышному воли ее подчинившись.

Лицо ко мне подняв с выражением, кое я в смятении моем прочитать не умел, Мастер напрягся из сил всех и с пола поднимать начал крышку приросшую, которая под скрип петель ржавых наконец место свое многолетнее покидать стала. Свет кровавый, снизу льющийся, угол весь темный залил сиянием своим зловещим, а за ним из недр подземных испарения ядовитые подниматься стали, ноздри мои несчастные смрадом невыносимым наполняя.

Сомнений более не было: ласковости своей вопреки, Мария и Мастер — лишь палачи мои безжалостные, которых Господь Сам послал, дабы живым меня они в пасть адскую закинули — туда, где и есть место мое настоящее за прегрешения бесчисленные, что я за жизнь делом и мыслью совершил, за сомнения нечестивые и наслаждения гнусные, коим надменно предавался в часы бессилия духовного и похоти телесной, а более всего — за наблюдение бесстыдное за соединением их божественным, пресвятым, о котором я низко подумать посмел.