Четыре четверти

Мы прошли в детскую. Малышка, как ангелок с полотен итальянского Возрождения, и русская, некрасовская, женщина, посмотрели на нас.

– Привет, – неловко обратилась я к маленькой девочке, спрятавшей лицо в коленках сидящей матери. – Как тебя зовут, принцесса? Я Марта, а ты? – и, глянув на тётю, прочитала поощрение. – Знаешь, принцессы не плачут. Принцессы, они красивые, волшебные и всегда немного печальные. На самых высоких башнях нет утешителей. – Кучерявая голова повернулась ко мне, упираясь в материнскую ногу, как в подушку, ухом. – Испытания бредут по пятам, – смерти, во всех видах. – Без испытаний нельзя понять, кто ты. Зачем плакать? В сказках не бывает плохих концов.

– Зачем плакать, когда можно притвориться сильной? Притвориться и стать, – вклинил Марк. – На стене, за ножнами, томится отцовский клинок…

– Это из другой сказки, – оборвала я. – Принцессы становятся счастливыми, – объяснила я девочке. – Не сразу, но становятся, понимаешь? – Она кивнула, елозя пёстрой полой халата.

– Надя, – вышли из бантика губки, – меня так зовут. Давай поиграем? – И мы поиграли. С Надеждой. На ковре. Все вместе. Низ живота болел всё сильнее. Папа спал в домике за виноградной оградой. Лиловая комнатка пустовала.

Мир и мирок

В большом доме жили Скворцовы. Домик, где спал папа, оказался летней кухней. Раньше в нём спала бабушка, мать дяди Гриши. Потом умерла, от старости. Мы заняли обе комнаты. По числу человек.

Я и тётя Юля, вдвоём, мыли полы. Вытирали пыль. Снимали шторы на стирку. Я – для уюта. Она – для порядка.

– Ты такая аккуратная, – похвалила на передышке. – На Татьяну бы повлияла. В своей комнате с горем пополам убирается. Помощница золотая.

Полгода тому назад я бросала в курвер, наизнанку, джинсы с колготками разом. Закладывала ученическим билетом книги. Бегала по дому в кедах. В музыкальной школе, благо выпускной класс, рвала бокал силой звука. Специально принеся. Забавы ради. Чтобы хор во главе с преподшей посмеялся. Никто не смеялся во время. Дома смеялись потом.

«Колоратурное сопрано» называется голос. «Сирена» называется крик. Так я развлекалась. Никакой уборки. Кроме осколков, разумеется.

Двадцать второго ноября две тысячи тринадцатого года мы переехали. Беспорядки в Украине нас не касались. Не ближе, чем сводка новостей. Марк сказал: «Там жопа». Отец согласился. Я промолчала.

Двадцать пятого тётя разбудила нас в шесть утра. Жизнь продолжалась, независимо ни от чего. В корзинке, под дождями, цвели анютины глазки.

One, two, three… go

В детстве ей рассказывали так много сказок, что на вопрос о будущем она уверенно отвечала: «Хочу стать ведьмой. Понимать людей, птиц и зверей, лекарства и яды, понимать, что можно, что нельзя, тоже понимать. Ведьма – это женщина, которая всё понимает».

Понять, что увидела Юлия Олеговна, было мудрено. Мы просто вместе спали. Чего раскричалась, знает чёрт, хрен, кто-нибудь пожёстче. Не я и не Марк.

Крохотная комнатка. Зелёные стены в коконе пожелтевших фотографий. Скрип двери (в этом здании двери были) и возглас: «Боже!» Письменный стол с ноутбуком, провод зарядника, наушники, телефоны, окно во двор. Где источник возгласа? Где источник бога?

– А? – многозначительно переспросила я. – Что случилось? – Марк проснулся и приоткрыл глаз. Осматриваясь в поисках чего-то. Чего не было, хоть тресни. Я в пижаме, он в пижамных штанах. Батареи топят: жарко.

– Ничего-ничего, – тётя быстро вернулась в тон, с натяжкой улыбнулась. – Будить пришла. В школу опоздаете. Разве родители не учили, что мальчики с девочками должны спать отдельно? – У меня упала челюсть. У Марка, судя по всему, тоже. Судя по грохоту, с каким упал за кровать iPod. Мы переглянулись. – Это неправильно, – отчеканила наставница, – вам самим так не кажется?

В таких случаях говорят «Спасибо за подсказку».

– Нет, нам ничего не кажется, – хрипло отозвался брат. – Что за намёки?

– Ладно, потом поговорим. Вставайте, собирайтесь. Гриша нас отвезёт.

И поспешно удалилась, оставив обоих в недоумении.

Взрослые имеют обыкновение жить в грязи и обвиняют детей, что те пачкаются. Дети отмываются в лужах, считают звёзды вместо гнилых яблок в кормушке, с беглыми каторжниками делят хлеб. Детям грязь нипочём.

Воспоминание о городке, где были мы, выражается одним словом: «Грязь».

Ванной в кухне не было, бегать приходилось в большой дом, где собиралась очередь. Впоследствии мне явилась идея: купаться поздно вечером, а с утра протираться влажными салфетками и чистить зубы над раковиной, храня щётку в органайзере. Но в третье утро у Скворцовых мы по-дурацки топтались у двери. Была деревянная кабинка на улице, возле душевой и свинарника. Туда идти не хотелось. Хрюшек зарезали. На другой год подселят других.

Дядя, как джентльмен, пропустил меня вперёд, небритый, всколоченный, треники протёрты на коленях. Высокий голос лип на перепонки:

– Доброе утро! – подслеповато прищурился. – Вам, наверное, непривычно? Ну да ничего. В тесноте, как говорится, не в обиде. – Мне не понравился дух у него изо рта. Я промолчала.

– Пойдёт, – отмахнулся Марк. – Жить можно.

Дядя Гриша потряс подбородками и остался собой доволен. Брат изучал родственника. Родственник изучения не заметил. Как только Таня вышла, свежая и накрашенная (закатив передо мной глаза), я просочилась внутрь и натянула крючок на петлю. Там, в ванной на меня набросилось. Не что-то, а нечто. Кинулось на шею, чтобы удушить.

Я плеснула в лицо холодной водой, ударила ладонями по щекам, с обоих боков, до звона. Кровь. Всему виной кровь. Костя как-то подколол нас про будущее, со свиданиями: «Берёте одного, вторая в подарок». Посмеялись. Свидания с кем? С кем-то, кто не мы. Не смешно. Мы – неправильно. Кто правило такое справил? «Библейский Авраам, отец великого рода, и Сарра, его жена, мать Исаака – брат и сестра», – вспомнилось вдруг. Я перебирала оправдания тому, что само по себе в оправданиях не нуждается, а перед кем-то или чем-то – очень даже. Душ брызгался. Кровь. «Плевала я на правила», – ударила по ногам. Плевала, не доплюнула.

– Марта! – позвали из-за двери голосом Марка, – у тебя всё нормально?

– Да, – отрезала я. – Пять минут.

– Эй, ты как? Всё хорошо? – спросил он, едва я нашла в себе мужество выйти. Протянул руку, от которой я отшатнулась.

– Хорошо. Хочу побыть одна, – проскочить бы мимо него и навострившего уши дяди Гриши. Марк ухватил моё запястье, развернул, допытываясь: «Если из-за утреннего и тёти…» – я рванула руку. Без толку.

– Что за дела, Мартиш? – смягчился он, и не думая ослаблять хватку. – Неужели тебя задевают такие глупости? – Зрачки. В тёмных кольцах.