Четыреста килознаков

И снова время остановилось. Мы смотрели друг другу в глаза, не отрываясь, пока Ник, вздохнув глубоко, не встал.

— Значит, рискнем, — сказал он, и я узнала этот тон, похожий на закаленный металл.

Но вечером, когда мы уже легли спать, Ник вдруг улыбнулся как-то странно, растерянно.

— Знаешь, Жень, мне казалось, что мужик всегда должен быть сильным и ни в коем случае не показывать свою слабость. Особенно женщине.

— Ну… спорно, — я вспомнила слова Ольги о том, что он для нее оказался слишком жестким. А вот был бы помягче, может, и получилось бы у них.

— Наверно, я только сегодня это понял. Что иногда быть слабым не стыдно. Если честно, мне сейчас очень страшно. Хочется вцепиться в тебя и скулить по-щенячьи: только не бросай меня. Но понимаю, что не имею права просить.

— Почему? — я потерлась носом о его плечо. — Если подумать, то ты мне жизнь спас и имеешь право на все.

— Вот этого я и боюсь. Что ты будешь чувствовать себя обязанной. Если операция не поможет и ты останешься со мной, это будет жертвой с твоей стороны. А такие жертвы оправданны только по любви — никак не по обязанности.

— Я люблю тебя, — мне с трудом удалось проглотить тугой горячий комок. — Поэтому… это не жертва. Это самый махровый и бессовестный эгоизм. Ты мне нужен — и все тут. Хоть тресни. И кстати… — я прижалась к нему теснее. — Ты слишком много болтаешь. Значит, язык не откусил. Да и руки, кажется, не сломаны. М-м-м?..

Глава 38

На следующий день Ник съездил к Волошину в институт, тот его осмотрел и написал заключение о необходимости срочного эндопротезирования позвонка по программе высокотехнологичной медицинской помощи. Дальше оформление пошло через местный отдел ВМП, что избавило нас от долгого ожидания. Нику даже не пришлось бегать по поликлиникам и собирать всякие бумажки для госпитализации: все анализы должны были сделать непосредственно перед операцией.

Почти все время мы проводили вдвоем. Книгу я, сославшись на личные обстоятельства, притормозила, да, собственно, в той мутной обстановке никто и не ждал ежедневных прод. В клубе уже знали о том, что Нику предстоит серьезная операция, и готовились долгое время обходиться без него. За руль я его не пускала, если надо было, возила сама. Да и вообще тряслась, как заяц, каждый раз, когда он выходил из дома — учитывая грязь, лед и слякоть на улице.

Родителям Ника пришлось сказать всю правду. Мы приехали к ним вместе, но для серьезного разговора я оставила их одних, а сама ушла на кухню мыть посуду. Разумеется, без слез не обошлось — равно как и без стонов на тему «а может, не надо так торопиться, может, лучше поискать других врачей?» Как будто другие врачи могли что-то изменить!

Володя с Лерой и Алена об операции тоже знали, но им мы не стали говорить, насколько все серьезно. Это было решение Ника, и хотя я не совсем понимала причины, спорить не стала.

А вот о беременности пока молчала, как партизан. По утрам сильно мутило, все время хотелось спать, однако наизнанку больше не выворачивало, падать в обморок не тянуло, поэтому удавалось маскироваться. Почему не сказала? Причина была такая… комплексная. Все и без того напоминало пороховую бочку, чтобы добавлять напряжения.

Да, эта новость могла бы стать для Ника стимулом, но было два больших «но». Во-первых, не стоило себя обманывать, сейчас все зависело в первую очередь не от позитивного настроя пациента, а от мастерства хирурга. После операции — да, наверняка, но уж точно не сейчас. А во-вторых, и это было даже важнее, я понятия не имела, как Ник отнесется к подобному сюрпризу.

Для Никиты известие о беременности стало шоком, а когда я заявила, что аборт делать не буду, он смирился — как с неизбежностью. Захар на мой вопрос о детях страдальчески скривился и сказал, что желанием размножаться особо не горит, но если вдруг получится само… Надо ли говорить, что после этого я очень старалась, чтобы «само» не получилось.

С Ником мы эту тему не обсуждали. Просто не возникало этого вопроса. Пятый десяток не лучший возраст для обзаведения потомством, тем более у обоих взрослые дети. Уверенности, что он обрадуется, у меня не было, а огорчение или просто лишнее беспокойство ему сейчас точно ни к чему.

Я скажу. Когда все будет позади. Независимо от результата. Что бы ни случилось, этот ребенок уже есть. Наш с ним ребенок. Я вдумывалась в эти слова, и все внутри замирало. Это было форменное безумие, я не знала, как со всем справлюсь, но представляла младенца на руках — и начинала глупо улыбаться.

Гормональная энцефалопатия, чтоб ей!

Наконец заявку на квоту одобрили, но еще неделю Ник ждал очереди на госпитализацию. По иронии, операцию назначили на первое апреля — дату нашей свадьбы, которую пришлось отодвинуть на неопределенное время. В институте был строгий карантин, дальше вестибюля никого не пускали, поэтому до операции мы могли разговаривать лишь по телефону. Но Волошин пообещал, что, если я приеду, спустится сразу же, как только все закончится.

Ник позвонил рано утром.

— Ну все, Женька, сейчас за мной придут. Что бы ни случилось, я тебя люблю.

— Я тебя тоже, — язык чесался сказать, что не я одна, но… Нет, сейчас нельзя. Он и так волнуется. — Уже выезжаю. Буду ждать внизу. Удачи!

Первой, кого я увидела в вестибюле, была мать Ника. Вот без кого бы я точно обошлась, но тут уж ничего не поделаешь. Мы сдержанно поздоровались, и я села рядом на диванчик. Это было довольно тягостно, разговаривать не хотелось, а молчание давило. Операция могла затянуться надолго: как сказал Волошин, поставить титан — плевое дело, а вот удалить поврежденную часть позвонка — это уже ювелирка.

— Женя…

Я вздрогнула и повернулась к ней.

— Ты прости, конечно, я лезу не в свое дело… Хотя это мой сын, значит, не моим оно не может быть. Ты женщина еще молодая, красивая…

— Я поняла, — не надо было долго гадать, о чем она хотела сказать. — Он станет инвалидом, и я его все равно брошу, так?

— Мать своего ребенка не бросит, — Екатерина Александровна слегка порозовела. — Хотя и такие бывают. А вы даже не женаты.

Я много чего могла сказать в ответ. И очень хотелось. Но это не имело никакого смысла, к тому же показалось, что негатив как-то может повредить Нику. Я должна думать сейчас только о хорошем. Что все получится. Что он сможет ходить. Что мы поженимся и у нас родится… девочка — хочу девочку!

— Вы нашли самый подходящий момент, чтобы сказать об этом, — я встала. — Извините.

— Ты уходишь? — удивилась она.

— Нет. Пройдусь немного и вернусь.

Я вышла на улицу и словно провалилась в какое-то параллельное пространство. Или время. Все вокруг исчезло. Только одна мысль, одна молитва: господи, пожалуйста, пусть все будет хорошо. Словно смотрела на пламя горящей свечи в церкви и даже чувствовала запах тающего воска.

Свеча догорела — и я спохватилась, что операция уже могла закончиться. Не сразу сообразила, куда ушла и как вернуться. Торопилась, едва не сбиваясь на бег, но Екатерина Александровна все еще сидела, ссутулившись, на диванчике. Садиться рядом я не стала, ходила по вестибюлю взад-вперед, бесконечно, бесконечно… Смотрела на коридор, откуда, как мне казалось, должен был выйти Волошин, но он появился с другой стороны.