Число Приапа

– Идем, нам тоже пора, – Саша направился к двери. – Тонечка?

– Да, идем, идем… – согласилась она и бросила тоскливый взгляд на «семнадцатый век».

Сделав два шага к Саше, она налетела на низкий пуфик. Очки, позволяющие видеть стрелки на часах главного героя из восемнадцатого ряда партера, превратили пуфик в туманное пятно.

Сашина «мазда» стояла так, что загораживала двери гаража. Саша с Тоней выехали первые, ворота за ними остались открыты – для джипа Виркавса.

В «мазде» Тоня первым делом вытащила из сумочки телефон и вышла в Интернет.

– Э, де, бэ, цэ, и, цэ… – бормотала она, отправляя самой себе послание. – Эдбциц… Саш, есть в каком-нибудь языке слово «эдбциц»?

– В папуасском, – ответил Саша. – Ты ничего не перепутала?

– Нет, латинскими буквами – «эдбциц». Но буквы такие… сильно потертые… Ты меня до «Вольдемара» подбросишь?

Саша вздохнул. Но делать было нечего – не ссориться же с подругой, которая скоро станет женой, из-за десяти минут.

К самому салону он Тоню не подвез, а выпустил на набережной. Оттуда было уже близко. Она поспешила к Хинценбергу. Старый антиквар сидел среди сокровищ и разглядывал в лупу старые монеты.

– Что, деточка? – спросил он.

– Господин Хинценберг, где кулдигская работа?

– Вон, у стенки.

Картина стояла «лицом» к стене, Тоня подняла ее и поднесла к свету.

– То же самое!

На каменном «приапе» можно было разглядеть загадочное слово «EDBCIC», на первый взгляд, не имевшее никакого отношения ни к древнегреческому языку, ни к латыни.

– Вряд ли это подпись художника, хотя такие случаи бывали, – сказал Хинценберг. – Зашифровать свое имя посреди работы – дело обычное… или еще какое-нибудь имя… Эдбциц?

– Да, господин Хинценберг. Очень четкие буквы, хотя надпись нарочно состарена. Римские буквы.

– Это аббревиатура. Эд – Эдуард? Эдгар? Так, где лупа? Может быть, не «EDBCIC», а «EDECIC»? Тогда было бы действительно похоже на аббревиатуру. Двойное имя и фамилия. Или имя и двойная фамилия. Эдуард Экке Цимес… – фантазировал старый антиквар. Тоня не мешала ему – такой поток несуразностей мог привести к открытию.

Она забрала у него лупу и тщательно разглядела надпись. В стеклянный круг попадало и то, что выше надписи, к немалому смущению Тони. Казалось бы, искусствовед уж должен относиться спокойно к таким вещам, потому что насмотрелся на них вволю – что на древнегреческой керамике, что на японских гравюрах. Но Тоне было страх как неловко – «приап» вызывал у нее даже злость.

В конце концов она прошлась с лупой по всему полотну, ища тайных знаков в крыльях мельницы и ветвях деревьев. Никаких букв больше не было.

– Тонечка, деточка, покопайся-ка в глубинах прошлого. Писали вообще что-то на этих каменных дураках? – додумался Хинценберг. – Может, была какая-то непристойная латинская фраза, которую обозначали первыми буквами слов?

– Это могла быть и немецкая, и французская фраза, – возразила Тоня. – Мы же не знаем, на каком языке говорил этот несчастный мазила.

Ей совершенно не хотелось заниматься такими исследованиями.

Хинценберг отнял у нее лупу и еще раз внимательно разглядел надпись.

– Нет, все-таки «B»… Жаль, что ты не смогла повозиться с канадской работой. Если это, как нам показалось, копия, то канадская, выходит, оригинал. Послушай, а нет ли у тебя телефона этого канадца – как ты его назвала?

– Его зовут Ральф Батлер, – вспомнила Тоня. – Но Виркавс с ним не разговаривал, они письма писали. Господин Хинценберг, давайте я вас научу! Сделаю вам почтовый ящик, поставлю скайп, вы сможете с внуками бесплатно разговаривать!

– Бесплатно? – заинтересовался антиквар. – Это как?

– Через Интернет! Ему же все равно, где ваши внуки, в Юрмале или в Берлине.

– Деточка, я старый больной человек, я там сразу все перепутаю, – тут же выпалил антиквар, и испуг в голосе был неподдельным. – Что мы имеем с птицы гусь? (это он произнес по-русски с сильным еврейским акцентом). Мы имеем работу, которая может оказаться любопытной, если мы точно поймем, с чего эта копия. Давай я сам позвоню этому старому жулику Виркавсу… продиктуй, деточка, телефон…

Виркавс трубку не взял.

– Он куда-то собирался ехать, – сказала Тоня. – Может, у него совещание? Он же в совете директоров какого-то банка.

– Тогда бы он отключил телефон.

– Ну, тогда он в «маленьком домике».

– Без этого тоже нельзя.

Через пять минут они позвонили еще раз – и с тем же успехом.

– В его возрасте еще не положено вдруг падать на пол с инфарктом или с инсультом, – заявил Хинценберг. – Он же совсем молодой человек, ему даже шестидесяти нет.

Вошел совладелец «Вольдемара», Хмельницкий.

Он был красив, как сорокалетний герой-любовник испанского типа, в распахнутом длинном плаще из белоснежной кожи, сорвавшийся с киноэкрана и влетевший в захламленное и пыльное помещение, почти не касаясь пола; но если приглядеться – и лет было больше сорока, и черные волосы поредели, и белый плащ имел несколько желтоватых пятен.

Тоню всегда удивляли его бакенбарды, тоненькие, как новые шнурочки от ботинок, идеально подбритые. Она никак не могла понять, зачем мужской физиономии это украшение.

– Явился авантюрист! – приветствовал его Хинценберг. – С какого чердака на этот раз?

– У меня проект! Мегапроект! – с места в карьер начал Хмельницкий. – Ты еще ничего не знаешь! Я уже подал заявки на грант от Фонда культурного капитала и фонда Сороса.

– Уйди, уйди! – закричал старый антиквар. – Дай мне спокойно умереть – и пусть меня закопают за мои деньги, а не свезут в крематорий за счет государства!

– Выставка ювелирных изделий Фаберже! – пытался перекричать его Хмельницкий. – Фаберже жил в Риге! Тут жили его работники! Рига – родина Фаберже! Это такой пиар!

– Уйди, уйди, ты меня в гроб загонишь своими проектами! Сколько ты мне должен за каталог Цирулиса?! Давай я заплачу из своего кармана, чтобы грузчики втащили эти жуткие картинки обратно на чердак!

Тоня выскочила из комнаты. Смеялась она уже в торговом зале.

Хмельницкий года два назад прославился тем, что открыл самородка. На чердаке старого дома, образчика пресловутого рижского югендстиля, новые хозяева обнаружили коробки с акварелями. Акварели были мрачны и, если выстроить их в ряд, даже фантасмагоричны: в основном на них стояли и сидели голые женщины в чулках, а чулки были раскрашены разноцветными ромбиками. Женщин пробовали сосчитать – дошли до пяти сотен и бросили.