Чистая сила

— Просто. Я не могу, и потом… — начал я нерешительно, но потом голос мой окреп: — И потом, никто не спрашивает меня, а только: это прочти, это выслушай. Но почему я должен? У меня, в конце концов, могут быть и свои дела. Но никому неинтересно… Вы… Вы вчера меня спросили, вы поинтересовались?! Нет, вы сразу мне о своем, и опять же: должен, должен. А что я должен?

Все это я выпалил разом, и к концу голос мой, кажется, даже зазвенел. Повторив вопрос, я резко себя оборвал и, опершись о колени, хотел встать, но… С проворностью, которую я в старике никак подозревать не мог, он спрыгнул с кровати и, ухватив мои руки, почти навалился на меня.

— Как же так?! — быстро заговорил он, торопясь, словно бы причитая. — Как же так, голубчик, этого не может быть, вы не сделаете этого, как же я останусь, как же вы меня покинете, вы не можете уйти, вы меня не оставляйте, что же будет, если вы уйдете, я, может быть, умру, вы поймите: я, может быть, умру не своей смертью. Пусть, пусть вам будет все равно, но прочитайте только. Вы видите, я умоляю вас, голубчик мой…

Он еще что-то говорил, но все бессвязнее; голос его осел до свистящего шепота. Мне показалось, что ему сделалось плохо, я хотел ему помочь, но он крепко держал мои руки.

Я уже жалел о своей вспышке, готов был сделать все, готов был его жалеть и успокаивать, даже и ходить за ним, если потребуется, лекарство ему подавать и — слушать его со смирением. Только начальные слова все не находились, я что-то стал бормотать успокоительное.

Наконец он отпустил мои руки, сел, тяжело дыша, на кровать, приложил ладонь к сердцу. Я налил воды и протянул ему стакан. Но он сумел сделать едва только глоток. Я помог ему лечь, накрыл одеялом, хотел накапать лекарство, но он отказался. Он лежал неподвижно, дыхание его постепенно выравнивалось, а я сидел рядом на кровати и смотрел на свои руки. Так продолжалось с четверть часа. Но вот он вздохнул глубоко, протянул руку к тумбочке, указал на листок и слабо проговорил: «Читайте».

Я мельком взглянул на старика — он опустил веки. Я взял листок, повернул под неясный свет окна, приблизив к глазам, и стал читать:

«Бесценный Владимир Федорович! («бесценный» было жирно подчеркнуто дважды). Должен Вас поставить в известность, что мне надоело гоняться за Вами, что средства мои, как Вы понимаете, в отличие от Ваших, не позволяют мне свободно путешествовать по стране. Я думаю, что наступило время покончить (тоже дважды подчеркнуто) наши с Вами дела. Думаю, что тянуть Вам не имеет смысла, да и не удастся. А здоровье Ваше все хуже, это и издалека заметно. Ваш конец, уж простите, меня не огорчит, но все должно быть вовремя. Это время подошло. И тянуть я бы Вам очень не советовал. Я догадываюсь, что Вы имеете намерение передать МОЕ (из больших букв и подчеркнуто) в чужие руки. Оставьте эту затею — это Вам и раньше не удавалось и не удастся никогда. Бегать же Вам от меня не стоит. Тем более, что я приготовил для Вас сюрприз. Хочу Вас подготовить, чтобы неожиданность не повредила роковым образом Вашему остаточному здоровью. Письма же от бедной Марии у меня — Вам не следовало все-таки давать адрес моей матери человеку, с которым вы так гуманно (подчеркнуто) обошлись. Я пока еще Вам не угрожаю, пока только говорю. Но оставьте Ваши старческие выкрутасы, очень Вам советую. И не стройте из себя хоть напоследок борца и мученика. Я перед Вами не притворяюсь, а прямо Вам говорю: подумайте хорошенько. Даю Вам еще два дня: сегодня и завтра. Послезавтра приду Вас навестить. Прошу Вас не делать глупостей — скандал Вам совсем не выгоден. Кроме писем, могу представить Вам еще одно, живое, доказательство Вашего благородства. Очень прошу Вас не нервничать, чтобы сохранить силы к часу моего посещения. И подумайте о Вашей бессмертной душе, которая совсем не так чиста, как многие полагают и как Вы хотите самому себе доказать. До свидания в восемь часов вечера послезавтра». Подписи не было.

Я вопросительно повернулся к старику и встретил его настороженный взгляд.

— Прочли?! — проговорил он тихо, одними губами.

— А что, он придет, этот… кто писал?

— Не только придет, но и совершит. Вы понимаете?

— Он хочет от вас ценности? Так? А что это за сюрприз? А потом: «Мария, письма». И почему он деньги своими считает?

— Не деньги! Я вас уже предупреждал — не деньги! Никаких денег нет у меня! — воскликнул он неожиданно возбужденно. — И вы туда же — деньги! Нет денег. Понимаете вы — денег не было никогда.

— Ну, хорошо, я просто ошибся словами…

— Нет, это не ошибка, — он оперся на локоть и пальцем другой руки уткнулся в меня. — Вы главного не поняли: эта ценность н е р а з м е н н а я. Это — сила, понимаете ли вы! Это кулак, его нельзя разжимать на пальцы.

Последнее он проговорил почти яростно. Но такая вспышка далась ему нелегко: он опять опустился на подушки и высоко запрокинул голову. Полежав так некоторое время, он сказал слабым еще голосом, но уже не просительно, а как само собой разумеющееся:

— Я вас прошу присутствовать при разговоре.

— Хорошо, — отвечал я. — Но он может не захотеть.

— Он не будет вас видеть.

— Как?

— Присутствовать вам явно — нельзя. Но и быть одному мне нельзя, сами понимаете. Вы должны спрятаться.

Такого поворота я никак не ожидал и потому, вместо возражения, выпалил:

— Где?

— Я все обдумал, не беспокойтесь, — уверенным в своих словах тоном сказал он. — На дверь ванной я повешу занавеску, вы дверь откроете и будете там в проеме стоять… или лучше — сидеть; стул я вам дам.

— Но это… — начал я.

— И лучше, чтобы на веранде кто-нибудь стоял. На всякий случай. Вы поставите человека на веранде, а сами будете здесь.

Не сумев четко возражать сразу, теперь я совсем потерялся:

— Кого же я поставлю?

— Верного человека. Но это не так важно, главное, чтобы он не ушел.

— Кто? Который придет?

— Нет, ваш человек. А действовать будете соответственно обстановке.

Что мне оставалось делать? Сказать ему, что я не хочу, я уже не мог. Да и раньше нужно было думать. Но соглашаться стоять за занавеской? Впрочем, где же еще, если невозможно присутствовать явно.

Но здесь я вспомнил о своем праве. За все время разговора я так и не спросил ни о сути дела, ни того — почему такие угрозы, ни того — чего боится старик, ни даже имени «этого» человека. Я снова должен был выступить, как статист. Хорошо, пусть будет так, как статист, но вправе же я был знать хотя бы общий смысл всего представления!

— Ладно, — сказал я, стараясь тоном выразить невозможность встречного возражения. — Но я хочу знать (я это «хочу знать» очень выделил): во-первых, имя этого человека, во-вторых, почему он требует… и еще — почему он так уверен в своем праве? Если вы не хотите говорить, то я, извините, отказываюсь…

Я и сам не знаю, как я сумел все это выговорить и при этом, кажется, не покраснел.

— Имя? Вам нужно имя? — начал он с тихим возмущением. — Что оно вам даст? Вам нужна суть дела? Но здесь нет никакого д е л а, а один голый авантюризм. Я больше скажу, и вы это примите к сведению: бесчестный и своекорыстный человек, можно сказать — жулик, хочет путем глупого шантажа и безответственного нахальства выманить у меня (или вырвать — такой на все способен!), вырвать то, чего у меня нет — средства для продолжения, я не побоюсь сказать, распутной и безнравственной жизни. Разве он может понять, что у меня д л я н е г о ничего нет! А то, что есть, это не для него. Да вы поймите, то, что у меня, это не денежные средства, это сила, и она не моя, я только хранитель. Она ничья. Она больше, она — вообще! Но разве это могут понять? Деньги! — им подавай деньги: бумажками или в другом выражении. Им все равно, лишь бы можно было обменять на удовольствия. Вот чем они живут. Разве думают они, что после них останется. Да что говорить. Вы спрашиваете имя! Я вам его назову: имя это — порок!

Окончил он на патетической ноте. Я понял, что не только ничего существенного мне от него не добиться, но и приблизительного тоже. Понял я еще и то, что мне все равно придется прийти и посидеть за занавеской. Ну что ж — можно и посидеть. В конце концов, что же здесь будет! Не просто же шутка такое послание!

Больше я спрашивать ничего не хотел: выслушивать нравоучительные сентенции и переключаться всякий раз на смены его настроений, а я теперь окончательно убедился, что старик «не в себе», мне порядком надоело. Да и времени, кажется, уже прошло предостаточно.