Чистенькая жизнь (сборник)

Говорят о том, как первый раз друг друга увидели, а ведь никогда об этом не говорили, и не думали об этом (— Ты была на цыганку похожа, с этим своим красным цветком в волосах — такая красивая, что влюбиться страшно, и не влюбился тогда, потому что слишком красивая. — А ты был в этом галстуке смешном, и шейк танцевал — умора. — Солдат, чего ж ты хочешь? — И этот твой друг, он от меня не отходил, у него еще два зуба впереди, как у зайца, я все от него убегала, а Юлька…).

Юлька! — говорил кто-нибудь из них, потому что я этом их прошлом — в их, Наткином с Сашей, прошлом — всегда была Юля, только сегодня ее не было, и поэтому кто-нибудь из них говорил: Юлька — и замолкал. Только при чем здесь Юля? У какого-то там Саши была какая-то жена Юля, у какой-то там Натки кто-то тоже был, не муж, но кто-то там был, а сегодня — у Натки, у этой, другой Натки есть Саша, не муж, не ее муж, ни чей муж, а у Саши есть Натка, только Натка. Так при чем здесь какая-то Юля? Не было никакой Юли! Даже глаз ее Натка не помнила, безглазое такое лицо, даже лица она Юлиного не помнила. Что-то далекое, несуществующее… И лишь случайно вырывалось: Юлька! Одно имя. Такое красивое имя. Слишком звонкое имя. Как же оно мучает, наверное, Сашу, если даже для Натки оно слишком звонко! Они уже не могли вспоминать, слишком звонкое прошлое, звенит в ушах. Они вспоминают о сегодня (— Я даже не думала. — А я уже что-то предчувствовал. — Ну, все мужики что-то предчувствуют, когда идут к одинокой женщине. — Это ты-то одинокая? — Да, одинокая. — А какой я у тебя? Не ври, что второй, мне ведь рассказывала Юлька…). Юлька? — слишком звонко, и в их сегодняшнем прошлом не смогли обойтись. Ну что же: Юлька? (пусть звенит) рассказывала? Трепло она, твоя Юлька (пусть звенит) — я ведь тебе про нее не рассказываю, не рассказываю про твою Юлечку (ах, как звенит). — А что? — А ничего. Юлечка (как звенит!). — Нет, ты скажи, раз начала. — Иди к чертям со своей Юлечкой (почему же так звенит ее имя? До-ре-ми-фа-соль-ля. Ля! Ю-ля! Вот что!).

— До-ре-ми-фа-соль-Юля-си-до! Звенит, да?!

— Чокнулась, да?

Саша! Я с ума сойду!

Натка!

Она сегодня сойдет с ума. Почему ей такое? Эта Юля. И Гошка женился! За что ей такое? Я с ума сойду, Саша. До-ре-ми-фа-соль — пять нот с сегодняшнего дня будет. Вы хотите семь? Вы говорите, что без семи нельзя? Пожалуйста, еще две ноты — Нат-ка. Не нравится?

Натка!

Правильно, Натка. Теперь пропой. Вместо ля-си пой Нат-ка. Приучайся. Вместо Юля-си-до пой Нат-ка-до, как у японцев. Ну, начали! Саша, я с ума сойду.

— Натка!

— Я просто еще пьяная. Мне плохо. Я выйду.

Когда Натка вернулась из ванной, Саша уже спал. Натка тихо легла рядом, но Саша услышал и, не просыпаясь, обнял ее. Да, ведь он только сегодня с поезда, пятьдесят ящиков, двадцать коробок, устал… Вот так он, наверное, обнимает Юлю, не просыпаясь, когда она ложится рядом. Что будет завтра утром? Сможем ли смотреть друг другу в глаза?

Всю ночь ей снились короткие, черно-красные сны, беззвучные и незапоминающиеся. Но под утро пришел хороший и теплый сон. Ей снилась ее почта, как будто должно быть собрание, все собрались и ждут, а того, кто должен вести это собрание, нет, и все знают, что этот человек очень скучный, зануда, и всем уже скучно, и ей, Натке, тоже скучно. И вдруг входит Саша, очень загорелый, очень красивый, он выше ростом, и волосы коротко подстрижены (Натка любила, когда мужчины коротко стриглись), в светлом костюме, спокойный, спокойно улыбаясь. И начинает говорить про утреннюю доставку и о неиспользованных резервах. И посмотрел на нее, Натку, только один раз посмотрел, и Натка медленно и спокойно поняла, что он любит ее, что она любит его. А он старался не смотреть на нее, но когда их глаза случайно встречались, то их души — ее и его (Натка чувствовала, что и его тоже) — наполнялись уверенным и спокойным знанием — об их любви. Огромная ясность: и он и я знаем о «нас». Ясность и спокойствие, и с этой ясностью и спокойствием Натка засыпает — там, на собрании. Просыпается от прикосновения. Сашины руки на ее плечах. Уже темно на почте. Они стоят, и им невозможно расстаться, невозможно не касаться друг друга. Какая-то необыкновенная теплота. Какое-то знание, что он чувствует то же, что и она. Девушки шепчутся, кажется, почтальонши, две девушки шепчутся и тихо смеются. Мешают теплоте. Теплота то и дело рвется. Хотят включить свет. Не надо. Наконец уходят. Они одни. Теплота и радость, что он жив (почему жив?) и вернулся. Вернулся из далекой и южной страны. Куда-то нужно звонить. Какому-то одному человеку и вместе с Сашей к нему ехать. У Натки как будто есть семья, но она не помнит о ней, он тоже ничего не помнит. Есть только они. Они и прозвониться к тому человеку не могут. Видят чью-то квартиру, видят пьяное, красное лицо Юли, Юля кричит в трубку, но ничего не слышно, лицо ее от крика набухает краснотой, она открывает и закрывает рот. Они ее не слышат. Теплота. И они не знают, что дальше. Теплота.

И с этой теплотой Натка просыпается. Она тихо лежит, не открывая глаз, и прислушивается к этой теплоте внутри себя. Не открывать глаза, чтобы теплота так и осталась в ней. Натка чувствует плечом дыхание Саши. Плечо то обжигает — при выдохе, то холодит — при вдохе. Натка не шевелится: не расплескать теплоту, не разбудить Сашу. Она начинает дышать, как Саша. Будто одно теплое тело дышит: вдох — выдох. И не выдерживает. И тихо-тихо про себя смеется: куда уж ее легким до армейских. Тихо-тихо смеется и чувствует, как тихо-тихо колышется в ней теплота. Натка лежит, не двигаясь, и скоро рука ее затекает так, что невозможно больше ни о чем думать, кроме этой руки. А Натка все лежит, не двигаясь, и счастлива от того, что нестерпимо болит рука, от того, что невозможно пошевелиться, от того, что Саша спит, и его дыхание то обжигает, то холодит плечо. Плечо слышит, как сбилось Сашино дыхание, слышит его бормотание, и тогда Натка почти с криком высвобождает свою побелевшую, неживую руку, со смятыми пальцами и лиловым отпечатком пуговицы от наволочки, с длинными белыми отпечатками складок скрученной простыни — от кисти до локтя, похожими на шрамы, и кладет эту мертвую руку на Сашины губы, и не чувствует его губ, чувствует только, как тысячи иголок вонзились в руку, будто ток через нее пропустили. Саша спросонья целует Наткины пальцы, совсем как в детстве: поцелуй маму, — и жалуется Наткиным пальцам: «Башка трещит». Натка осторожно открывает глаза (осторожно! — теплота — верх-низ — не кантовать — теплота!). И видит чужое, красное, обожженное солнцем лицо, белые короткие подрагивающие ресницы, видит спеченные, обкусанные, помертвелые губы, такого же цвета, как ее затекшая рука, видит расширенные поры, видит чужое, безбровое это лицо, и чувствует, как теплоту начинает холодить, холодить, как будто только вдох, только вдох — без выдоха. Ей страшно этих помертвелых губ, которые касаются ее неживых пальцев, ей страшно этих подрагивающих ресниц, которые сейчас разомкнутся, ей страшно, что сейчас этот человек с чужим красным лицом откроет глаза и не узнает ее. И Саша открывает глаза, и ищет ими что-то на потолке, и не понимает еще, где он: то ли в поезде, то ли дома, — и морщит лоб, вспоминая, и жалуется: «Башка трещит», и сердится: «Похмелюга». И вдруг вспоминает и поворачивает голову, и Натка видит его счастливые глаза, видит его улыбающееся красное, безбровое (господи, совсем как у младенца!), такое родное лицо, и в глазах его то необыкновенное знание, что они чувствуют одно и то же — как в Наткином сне, — ясное и спокойное знание об их любви, и Натке обжигает роговицу: то возвращается к ней теплота, жжет и жжет глаза, будто только выдох, только выдох — без вдоха.

— Проснулся? — спрашивает она и переводит взгляд на стену, слишком жжет, и следит за какой-то движущейся точкой на этой стене, напряженно следит за точкой: движется или нет?

— Натка, я, кажется, в тебя влюбился, честно, — от напряжения путаются узоры обоев, сливаются в один узор, маленькие голубые цветы собираются в огромный букет — слишком жжет — черно-синий букет покачивается на обоях, недвижимая точка, — слышишь, Натка?

— Отвернись, — говорит Натка.

Она надевает свое красное платье. Господи, ведь и так все ясно, уже во сне все ясно было, зачем говорить?

— Я пойду посмотрю: девчонки спят или нет, — говорит Натка.

Девчонки спят. И пока Натка разогревает курицу, Саша умывается в ванной. Она слышит, как он там сморкается и отхаркивается, и такие ненавистные раньше звуки теперь приятны ей. Саша крутит краны, громко отфыркивается, а она вспоминает Костю, как тот тихо включал воду и подставлял под струю мочалку, чтобы не было слышно, как разбивается вода о дно ванны, чтобы не проснулись девчонки в соседней комнате. А Саша… Плевать Саша на них хотел, и на комендантшу тоже. Мужик в доме, ясно вам? Хозяин.

Они сидят за столом, и Саша пьет наливку — похмелюга — и с хрустом разгрызает куриные косточки, у Саши белые крепкие зубы, и разгрызает он ими косточки быстро, ни один зуб у него даже не запломбирован, такие на редкость хорошие здоровые зубы. А Натке хочется сказать одну фразу, фраза эта катается у нее на языке, она даже проговаривает ее про себя несколько раз, и делает такое необходимое ударение на нужном слове, и все ее существо сейчас живет этой одной фразой, эта фраза сидит на стуле вместо Натки, и эта фраза: «Я теперь твоя любовница, да, Саша?» И эта фраза, сейчас-сейчас она ее скажет, — все взорвет в этой комнате, все-все сейчас изменит: Саша перестанет грызть кости, посмотрит на Натку и что-то ответит, и опять все взорвется в комнате, перевернется, но пока он не знает, он грызет белые кости такими белыми зубами, он так проголодался, Саша, пусть покушает, да-да, пусть поест, и тогда она скажет, просто интересно, ужасно интересно, что же он, как он…

Натке хочется определенности, пусть уже сразу: да, любовница, и все ясно и просто. Но где-то в глубине она ждет: я женюсь на тебе, — и понимает, что только первый день, что Юлька, что ничего еще не ясно, это во сне все ясно было, что и в голову это Саше прийти не может, — все понимает, и все равно ждет, в самой глубине ждет: выходи за меня замуж. И когда Саша начинает вытирать полотенцем жирные руки, Натка, зажмурив глаза (вот черт, лампочка горит, кто ее включил, ведь и так светло, сейчас разлетится вдребезги эта лампочка), равнодушно произносит: «Я теперь твоя любовница, да, Саша?» — без ударений получилось, скороговоркой, а так хорошо получалось про себя. И ничего не взрывается, и лампочка еле-еле горит, видно желтую гирлянду спирали, и Саша продолжает тщательно вытирать пальцы, палец за пальцем вытирает со всех сторон стареньким вафельным полотенцем (хорошо, что не голубой льняной салфеткой — мелькнуло в Наткиной голове).

— Брось, — говорит Саша, — не забивай голову, — говорит Саша и прикладывает к губам голубую льняную салфетку.

И тогда что-то взрывается в Натке, но опять она спокойно и равнодушно произносит следующую фразу, тоже заготовленную, еще там, на кухне: «Я ведь помню, как ты с Юлькой», — Натка кивает на кровать, застеленную голубым казенным покрывалом, со стоящей на ней по всем правилам общежития — треугольником — подушкой, в белой накрахмаленной наволочке (накидки только не хватает!) — на Юлину кровать.

— Тогда я не спала, я все слышала…

Саша молчит, Натка не смотрит на него и не видит, какое у него сейчас лицо. Она опять смотрит на желтую спираль лампочки, потом закрывает глаза и видит, как в черноте проявляется фиолетовая точно такая же спираль, и думает: «Зачем я сказала?» — и ждет с закрытыми глазами, что сейчас ее ударят, и слышит:

— Дура ты, Натка. Тебе со мной хорошо? Хорошо. И мне с тобой хорошо. И замяли дело. Не будем забивать башку. У нас сегодня что? Воскресенье?

Я спрашиваю, воскресенье у нас? — говорит Саша.

Фиолетовая спираль растворяется в черноте.

— Воскресенье, — говорит Натка, открывая глаза. Саша серьезен и сосредоточен, он выковыривает спичкой мясо, застрявшее в зубах. Такие белые зубы!

— Ну и погнали куда-нибудь, — говорит он, бросая спичку в пепельницу. — В парк культуры, а?

И Натка отгоняет от себя эти высказанные фразы: не было разговора, не было. Была теплота, она еще и сейчас в ней, да-да, еще и теперь, а фразы не было, она как будто их заготовила, но не сказала, да вот так, не произнесла еще будто, так легче.