Чистое течение

Хотя противилась она, любовника у нее не было. Мне разрешалось приходить в любой час, и ни разу я у нее никого не застукал, никто никогда не отскакивал, вспугнутый мною, ни разу я не застал ее с раскрасневшимся лицом, с растрепанными волосами. Я не был ей парой, я был другом, которому говорят то, чего никому на свете не скажут, а именно сколько рук примазалось к товару, — это была высшая степень доверия. Она мне даже говорила, сколько заработала на товарах, которые я сам ей давал. Наши торговые отношения, хоть и не выходили за рамки этих отношений, все-таки были несколько необычны. Их значение для меня было не в заработке, заработки — во сто крат большие — приносили мне другие удары, но наши отношения полностью исчерпывались торговлей, меж тем, если бы их перевести в другую плоскость… ну, они были бы лучше. Несмотря на это, я не прибегал к дешевым приемчикам, никогда, например, не брал у нее за товар ниже той цены, какую сам платил, подобное поведение я счел бы жульничеством, унижающим наши чувства. Я испытывал отвращение ко всяким уступкам во имя любви, которая для меня была чем-то вроде родниковой воды, утренней зорьки, пения жаворонка. В двадцать пять лет человек не только не умеет переводить Рильке; в голове у него скапливается целый ворох мыслей, которые неведомо куда потом деваются. Последние месяцы значительно обогатили меня новым опытом, и тем не менее на главные вопросы жизни я по-прежнему смотрел глазами деревенского парня. Суждения так называемого света по многим вопросам казались мне попросту отвратительными.

Если я заставал у Карли общество, то думал только об одном — когда же все наконец уйдут и мы останемся одни. Тело мое рвалось к ней, невзирая на присутствие людей и их разговоры. Но когда мы оставались одни, то сила Карли, которая больше всего меня в ней восхищала, становилась главным моим врагом. Карля отталкивала меня от себя, как котенка от паштета, руки у нее были железные. Тело мое разогревалось докрасна, но за несколько минут до комендантского часа я вынужден был покинуть пост возле печки. Я уходил наполовину одурманенный, горячий, как грелка. Поведение Карли доводило меня до бешенства, и часто, сбегая по лестнице, я давал себе клятву, что ноги моей больше у нее не будет, но назавтра возвращался, хотя к меду меня по-прежнему не подпускали. Карля Пепш обращалась со мной, как герцогиня де Кастри с Бальзаком. Но я решил быть умнее Бальзака, и прежде всего терпеливее; Мопассан говорит, что терпеливые любовники никогда не жалеют о своем терпении. Я решил дождаться дня, когда силы покинут моего Збышека Цыганевича [15] . Но пока что я страдал, страдал каждый день, каждый вечер, каждую ночь.

15

Цыганевич Станислав Збышко (род. 1881) — польский борец, завоевавший в 1903 году третье место в международных соревнованиях в Париже.

Когда я выбежал из дому после разговора с Лопеком, пощипывал вечерний морозец. Лужи затягивались, словно пенка на молоке, в окнах появились первые огоньки. Днем пахло весной, но по вечерам зима вновь обретала силу.

6

Карля жила неподалеку от меня, в двухэтажном доме за пассажем «Жоржа», на улице, обладавшей всеми достоинствами центра при отсутствии его недостатков. Здесь было и тише, и меньше грязи, чем в пассаже, через который мне надо было пройти. Ее дом тоже был тихий, редко когда встретишь на лестнице кого-нибудь из немногочисленных жильцов.

Во второй комнате, меньшей и более теплой, мать и сестра Карли пили чай. Матери я немножко побаивался, но Мадзю — боготворил. В моих чувствах к ней не было ничего темного. Все мне в ней нравилось, ее простецкая манера речи, ее акцент, знаменитый Z-овский акцент, неуловимый у Карли; фраза, произнесенная с таким акцентом, всегда чем-то похожа на нестройные детские ножки. В присутствии Мадзи я с трудом смотрел на Карлю, боль, причиняемая ею, сразу давала себя чувствовать. Внешне сестры не были похожи друг на друга. Цвет глаз у Мадзи был более светлый, от этого и лицо у нее казалось светлее, хотя волосы были темнее. К тому же лицо у Мадзи было мягче, проще, без тайн, правда, не с таким царственным овалом, как у Карли, но милее, глаза у нее были большие, добрые, губы красивые, влажные. Мадзя в самом деле ужасно мне нравилась, в ее присутствии я не мог понять, почему люблю Карлю. Когда обе сестры бывали вместе, я ясно видел, что все радостное, простое, светлое притягивает меня к Мадзе, а все злое, мрачное — к Карле. Стоя у печки в моем любимом уголке, я посылал Мадзе умильные взгляды, манящие, как спелые колосья пшеницы; взор мой сразу мрачнел, едва я устремлял его к Карле. Да, я боготворил маленькую Мадзю, которая и ростом была выше, и года на четыре, а то и на пять моложе сестры. Мадзя больше была похожа на мать, хотя сила Карли чувствовалась именно в матери. Мать была толще, чем обе дочки, вместе взятые, но у нее был относительно еще молодой, свежий цвет лица, горящие глаза и нос, как у Костюшко.

Свой стакан чаю я поставил на комоде, втиснул стул между комодом и печкой и сел там, как и каждый вечер. Карля сидела с другой стороны на диване, мать и сестра за столом у окна.

— Зено, — обратилась ко мне Карля, она обычно так меня называла, — нет ли у тебя покупателя на норки?

— Кто продает норки? — заинтересовалась Мадзя.

— Кое-кто!

— Хо-хо, я тебе дорогу не перебегу, не бойся!

— Ну, кто продает? Квапишевская, — ответила Карля сестре, глядя на меня.

— Карля, купи лучше себе норки, — вмешалась мать.

— На какие деньги, мама, я куплю норки?

— Норки — это тебе и капиталовложение, и шуба на всю жизнь.

— Нет у меня денег, разве что Зено мне купит. Зено, купишь?

— Не мучай парня, — вступилась за меня Мадзя, — я тебе дам кундмана [16] на эти норки. Тереса Лопатинская купит, сидит девка на куче денег и не знает, куда их девать.

— Которая это Тереса Лопатинская? Знакомая Кристина?

— Да. На прошлой неделе она купила колье, уж и не помню во сколько каратов… Мне говорили, будто она опять ищет, куда бы поместить свои капиталы.

16

Покупатель (нем.)

— А Кристин сходит к ней?

— Почему нет? Я скажу ему: иди, он и пойдет.

— Про шубу мне говорила Марилька, но я не уверена даже, ее ли это шуба. Значит, я приложу руку, ты, Кристин, и что же получится? Разве что ты вместе с Кристином сшибешь комиссионные один раз.

— Но почему? Я возьму свое, ты возьмешь свое, а Кристин пусть повесится, пусть выбивает свое, как хочет. Будем любить друг друга, как братья, но рассчитываться будем, как купцы.

— Да ты ему не говори, что сшибаешь, — вмешалась мать и улыбнулась мне, — Вот при нем можно, он хороший малый!

— Да, Зено свой человек, — похвалила меня Карля.

— А что? Так уж я и побежала к Кристину! Фраерша я, что ли! — воскликнула Мадзя.

Женщины меня не стеснялись. Стоя у печки и водя носком ботинка по полу, я чувствовал себя так, словно, едучи в трамвае, нащупал в своем кармане чужую руку. Все надували и сшибали, никуда нельзя было сунуться без надувания и сшибания, я был последним человеком, который имел бы право обижаться на это… да, но здесь входила в игру любовь. Если Кристин и Мадзя были парой, а они были ею не в том смысле, что мы с Карлей, то Мадзя не имела права его обманывать и сшибать, не сказав ему, что она сшибает. Я возмущался во имя любви, даже слабая видимость которой преображает жизнь.

В тот вечер никто больше не пришел. Приближался комендантский час; обе женщины ушли раньше, а мне было ближе до дому, и я мог еще немножко посидеть. Хоть я и боготворил Мадзю, все время я мечтал об одном — остаться бы уж наконец один на один с Карлей. Теперь мы были одни.

По жилам у меня пробежал огонь, Карля притягивала меня, как земля падающий камень. Вскоре я уже пылал так, что печь по сравнению со мной казалась ледяной сосулькой. У меня не было желания поддерживать разговор, не знаю даже, удалось ли бы мне его поддерживать. Охотнее всего я бы ее растерзал, но скорее она бы меня растерзала; Карля была сильная, как кузнец. Не сила и заставляла меня пылать в границах приличия. Настали минуты, насыщенные, как вечность, и все-таки они приближали комендантский час, когда Карля вышвырнет меня на лестницу, если я сам не уйду. Я мысленно сокращал количество времени, нужного на то, чтобы добраться до дому, пока наконец время не достигло далее уже не делимой цифры. Я дрожал, как девушка в танце, мои объятия не ослабевали, но мысленно я уже надевал плащ, который весь вечер лежал перед моими глазами, рядом, на стуле.

Мысленно я уже готов был уйти, как и каждый вечер, — с разменной монетой, не тронув основного капитала, подобно тому как уходил Бальзак, не трогая капитала герцогини де Кастри. Удовольствовавшись грошом, я наконец выпустил ее из объятий и готов был потянуться за плащом, как вдруг заметил в глазах Карли нечто такое, чего никогда прежде не замечал, — облачко. А мгновение спустя я услышал коротенькую фразу, произнесенную без всякой многозначительности, просто так, мимоходом, сказанную тихо, мягко:

— Ты мог бы поспать во второй комнате. Постель есть.

В первый момент я не сообразил, что это именно и есть та самая фраза, которой я ждал десятки вечеров, я не понял ее, как и всякий, кто слишком долго ждет; я не догадался, что она означает именно это. Напротив, в простоте душевной я поверил, что она означает только одно: одиноко проведенную ночь в соседней комнате, и — я отказался. Все же что-то до меня дошло — это уже было делом сотых долей секунды, — но тогда я еще раз отказался — торопливо, слабым, но решительным голосом — и быстро стал одеваться.