Чистые воды бытия

— Всё когда-то случается впервые… — резонно возразил снег.

— Это да… — неожиданно легко согласилась ветка.

И… долго после беседовали они. Рассуждая о былом, как об теперь, о том, что в настоящую пору, и про то несбывшееся будущее, в котором уверен всяк, покуда не наступило оно на пятки и не сделалось минувшим, да таким, что без красок, коими наделяет всякое прошедшее память, не обойтись никак. Не таковское оно всё, в мечтах…

Кора деревьев звонко лопалась мыльными пузырями от мороза в ночи, а лес, каждое из его дерев, что застоялись за зиму, топтался, высвобождая подле себя немного свободного места, дабы было куда ступить весне.

С драгоценной улыбкой зари…

Ветер резко распахнул бушлат ночи, оборвав блестящие пуговки звёзд, из-за чего стало видно тельняшку рассвета на крепкой, широкой, просторной груди неба, что словно открытая всему миру и честная перед собой душа.

И тут же солнце алмазным, разительным сиянием принялось веселить округу, простирая тонкие лучи, будто объятия, навстречу новому дню, невольно принуждая к улыбкам без видимых причин, да наигранной рассеянности, под которой прячут обыкновенно искреннюю, детскую, стыдную от того радость, что жив.

Окрылённый эдаким рассветом день скользнул над землёю незаметно, уступив место сумеркам, в тени которых, при свете ночника луны ветер выбирал в лесу одну из полых или со многими дуплами свистулек стволов, коих не счесть, и принимался дудеть. Кажется, он перебрал их все, и вздыхая протяжно по которому уж разу, упрямился, выискивая тот самый голос, в котором послышится, а лучше — явственно прозвучит одновременно и радость, и печаль, и осуждение, и бесконечная, безусловная любовь, которой желается немалому числу, но так, чтобы навечно, без отдачи.

Увы, лишь для малой части выражение той любви — потребность, без коей себя не мыслят, остальное большинство дорожат собою пуще, нежели прочих.

А ветер всё искал и искал, да не сдюжил, наконец утомился и стих.

Так вот же она, странность естества — не разглядеть очевидного. Сколь ветер не тщился, а любой, играющий гамму жизни, узнал бы в том извечно одном звуке ноту «Соль» самой первой октавы, той, что напротив пюпитра с истрёпанными до конфетти по краям нотами, где записаны причудливые в своей простоте мелодии бытия.

— Соль — это вы про соль жизни? Избито, пожалуй!

— А это уж как вам будет угодно. Истина всегда изранена непониманием. Но то лишь до известной поры.

…Ночь щедро делится с округой покоем не всегда, но нынче, разделённая с одной стороны залысиной простёртого горизонта, а с другой — искусным, чёрным кружевом зимнего леса, она прислушивается к неспешной, неловкой музыке ветра, к смеху во сне лисят из норы, издали похожим на плачь… И она благосклонна ко всем, ибо дарует надежду утра с его сияющей, драгоценной улыбкой зари.

Неспроста

Солнце, обмахиваясь веером макушки сосны, как павлиньим пером, отдуваясь от собственного жара, как после бани, и дыша тяжело, будто загнанная в мыло лошадь, томно глядело себе под ноги, покуда не заметило осколки льдинок на подоконнике, похожие на битую с радости посуду тонкого стекла. Судя по всему, зима праздновала свои последние деньки, и не в силах утаить радости, сберечь её от зависти прочих, наполняла чашу талой водой одну за одной, не соблюдая осторожности и меры, ибо всё никак не могла поверить, что вот уже совсем скоро сбросит бремя обязательств, и если кому вздумается упрекнуть её в чём, то она уж будет не причём.

— Снегу, говорите, много? А это уж не моя вина! — хохотала, показывая полный рот белоснежных зубов зима. — За своё отвечу, а за чужое… — злобно скрипела она челюстями, будто сухим мороженым снегом, — Нет уж! Дудки!

И невдомёк отчего-то зиме, что редко бывает эдак, чтобы ты вовсе не был виноват в том, с чем оплошали другие. Ежели февраль насеял сквозь сито облаков снегу вдоволь или больше положенного, так не избежать весной половодья. Не сам же март баловался снегом, с чего бы ему! Не до того ж он дурён, чтобы не понимать, — не сумеет промёрзшая ещё земля впитать воду, да и солнцу не сдюжить, не прибрать досуха, покуда в силу само не вошло, и зеркало снега не позволит скоро случится тому.

Ярко февральское солнце. Глядит оно в глаза пристально, будто добивается ото всех правды, которой не понимают сами, или знать не хотят. Непросто это — думать не только о себе. Так неспроста не думается, потому как прежде других — себя жальче. Да про то, что не достанет той жалости для утешения, мало кому ведомо, а то и вовсе — никому.

И не оставит следа…

Утро сеяло предпоследнее зимнее солнце сквозь решето ветвей. Осталось его всего ничего — на пару дён: на один, который всегдашний, и случайный лишний високосный день февраля.

Нежась под потоком солнечных лучей, в десяти шагах¹² от железнодорожной насыпи по березняку бродил олень. Время от времени он останавливался и обнюхав наклонённые снегом ветки, принимался закусывать. При этом он не строчил по сторонам ушами, не оборачивался разглядеть, что вокруг, но задрав голову, трогал мягкими губами, выбирая нежные розовые побеги и жевал их, прикрыв от удовольствия глаза.

Переходя по скованным настом сугробам от дерева к дереву, олень проваливался иногда до земли, отчего-то одной только правой задней ногой, но не особо обращал на это внимания, а лишь взбрыкивал несколько брезгливо и тянулся к очередной ветке, дабы не прерывать неторопливого течения занимавшей его трапезы.

Со стороны могло показаться иначе, но олень и вправду был спокоен, а прижимал уши лишь для того, чтобы в них не попадал снег. Оленя не интересовали поезда, не пугала близость человеческого жилья, хотя он знал цену и тем, и другим, ибо видел погибших сотоварищей на рельсах, в капканах, либо от выстрела. Просто на бобинах его жизни крутилась другая плёнка. Машинисты гудели громко или останавливали поезда, а люди, хорошие люди! — не позволяли произойти непоправимому.

Олень сморщил кожу чуть повыше лопатки, прямо рядом с пороховым ожогом… и продолжил смаковать свой день.

Лес вокруг порхал крыльями прошлогодней листвы, словно тщился взлететь, а сугробы гнули ветки книзу, будто приучая к повиновению. Но солнце кивало им, намекая на скорое избавление от тягот, когда, в один прекрасный день, те смогут поднять голову так высоко, как сумеют, ибо снег растает, и не останется от него никакого следа.

На сколь хватает сил…

На лаковой, скользкой от наста крышке сундука сугроба были видны многочисленные мелкие следы. Казалось, они оставлены детскими грубо плетёными лапоточками. К счастью, мало тех, которые отправят малютку гулять в одиночестве по зимнему лесу, а посему, осмотревшись безо всякой тревоги, я поглядел чуть выше собственного носа и догадался о причине. То ветка роняла щепоти снега, снимая их с себя, словно пушинки с рукавов.