Читалка
Шрифт:
Теперь мне понадобится специальный футляр для читалки. Только с ручкой, пожалуйста. Я уверен, что такой уже лежит у Менье в ящике стола и в понедельник утром он торжественно вручит его мне, потребовав поделиться впечатлениями о своем подарке. «Надо идти в ногу со временем, Гастон!» Это его любимая шутка — называть меня Гастоном. Наверное, он думает, что доставляет мне удовольствие. А может, просто пытается блеснуть остроумием. Никаких иллюзий я не питаю — футляр, конечно, будет не от «Эрме» и даже не от «Лоншана», скорее всего, синтетическая подделка под крокодиловую кожу с противоударной прокладкой внутри. Вылитый Менье.
Пора домой, давно пора. Но мне хочется задержаться еще на минуту, полежать щекой на бумажных
{2}
Терпеть не могу деревню. Именно поэтому я каждые выходные неизменно провожу в деревне. Чтобы читать, хватаясь за сердце, на вражеской территории, в зловещей черной тиши. Давно расставшись с надеждой на здоровый крепкий сон, я поднимаюсь с постели в непроглядной сельской темноте и берусь за самую увесистую из привезенных с собой рукописей. Ложусь на диван, укутываю ноги пледом и читаю. Обычно техника проста: я кладу бумажную кипу себе на живот и перемещаю прочитанные страницы на грудь. Постепенно груз проделанной работы давит на меня все сильнее и сильнее. Первые двадцать страниц я читаю очень внимательно, заставляя себя не спешить, потом темп понемногу ускоряется, сказывается профессионализм — знакомство с автором, понимание развития сюжета, а остальное довершает воображение. Именно в этом состоянии, уже подуставший, я глубже всего погружаюсь в книгу. Проникаюсь к ней симпатией. Это самый благодатный час работы с давними авторами издательства, с их неизменно добротными текстами, которым требуется лишь легкое подстегивание.
Сейчас на моем животе — читалка, которую я держу обеими руками. На экране — открытая страница. Размер шрифта я подогнал под диоптрии своих очков. На ощупь читалка холодная. Лишь через некоторое время рукам удается ее согреть. В углу экрана дрожит пятнышком и режет глаз отражение лампы. Я ее выключаю. Теперь освещен только текст. Очко в ее пользу. Если я сейчас посмотрю на себя в зеркало — как есть, с читалкой под подбородком, — то пойму, что похож на привидение. Я — призрак бывшего читателя.
Кончиком пальца переворачиваю страницы, которые улетают в никуда. Исчезают со всеми своими потрохами в виртуальном мире, с трудом поддающемся воображению. Груди некомфортно — нет ощущения, что чтение продвигается. Не слышно шелеста страниц. Мне недостает легкого сквознячка, обдувавшего шею всякий раз, когда я перекладывал очередной лист. Жарко. Глаза устали смотреть на светящийся экран. Вдруг до меня доходит, что я потерял одного из героев и вынужден вернуться назад. Бесполезный карандаш так и торчит за ухом (обычно я использую его в качестве топора) — спрашивается, как мне теперь править опечатки? Мысль о том, чтобы вывести на экран клавиатуру и вклиниться в электронный текст (практикантка показала, как это делается), мне глубоко противна. Я привык делать карандашные пометки на полях рукописи. Чтобы иметь возможность стереть их ластиком, если передумаю. Вот я кладу читалку на грудь и закрываю глаза. Жду, пока погаснет экран, и в ожидании рассвета на четверть часа погружаюсь в дремоту.
Во второй раз я возобновляю ритуал чтения уже в бистро, куда прихожу к открытию. Первый двойной кофе, крепкий до горечи, — мой. Неизменный кофе, подаваемый неизменным Альбером, с которым мы знакомы со школы, — немногословным человеком со своим набором привычек.
— Что, теперь прямо с телевизором гуляешь?
— Как видишь.
— Значит, бумажные пачки больше с собой не таскаешь?
— Зато не мнется.
— Вот твой сок. Сейчас Марко откроется, принесу тебе круассан.
Постепенно бистро заполняется шумом, наступает час считывания мимики и жестов. Первые посетители стряхивают остатки
сна с помощью кофе с рюмкой кальвадоса или бокала белого вина, разбавленного газировкой. День начинается неторопливо. Суббота в деревне всегда тянется долго. Лично я в этот час читаю детективы. Подвешенный над барной стойкой радиоприемник передает новости, и его бубнеж сливается с негромким гулом голосов. И тут убийства, и там убийства. Я уже начинаю их путать. Обычно книжные убийства я раскрываю на раз, потому что заранее знаю, что будет в конце; с реальными труднее — несмотря на многократные повторы в каждом очередном выпуске, здесь я бессилен. Альбер не обращает на меня внимания, завсегдатаи тоже — я для них что-то вроде мебели, шума от меня никакого. Я держусь, пока они не садятся играть в белот, — тогда громкие восклицания, привычное переругивание и звуки голосов, объявляющих взятки, гонят меня прочь.Экран читалки поблескивает жирными пятнами. Ясное дело, круассан от Марко. Альбер услужливо протягивает мне тряпку, которой вытирает стойку. Для верности прохожусь по экрану еще и рукавом, чтобы уж досуха, и покидаю бистро. Интересно, эта штука боится влаги?
Пора в парк, там у меня своя скамейка. На улице пасмурно, но дождя нет. Идеальная погода, чтобы сидя под липой читать стихи. Черт, где же они в этой проклятой черной коробке? Я все перерыл, обшарил каждый уголок, но стихов так и не нашел. Что ж, это вполне в духе Менье — взять и просто выкинуть их. На всякий случай — вдруг мне взбредет в голову настаивать, чтобы мы их издали. «Убыток, Гастон! Сплошной убыток!»
Если стихи хорошие, то они дарят мне лучшие минуты за весь день. Становится жарче, слышны пронзительные вопли играющих детей. Я задираю на скамью согнутую в колене ногу и сам себе пою стихи. Сегодня производительность моего труда ничтожна. Я топчусь на месте, возвращаюсь назад, с трудом вспоминаю забытую строчку — зря теряю драгоценное время. Будем считать, что я взял отпуск. Я кладу читалку на колено, блуждаю взглядом по сторонам, на ум приходят другие стихи, потом еще другие, потом вообще ничего. Я дезертировал.
Порой ко мне присоединяется Адель. С годами она научилась точно угадывать, в какой именно момент я уношусь мыслями к облакам, и иногда умеет вернуть меня к нормальной жизни. В мир людей, которые читают не больше часа в день, в мир вещей пятидесятилетней домохозяйки, которая диктует свои вкусы издательствам, торговым фирмам и новостным агентствам. Обычно Адель появляется из глубины парка, я узнаю ее белоснежную голову, ее гибкую походку, в последнее время слегка утратившую легкость, и понимаю, что мне пора.
Сегодня она не придет — заранее предупредила, что хочет поспать подольше, и попросила меня зайти в магазин. Я не забыл. На сей раз буду выбираться из мечтательного оцепенения самостоятельно. Кстати, она добавила, что собирается умыкнуть у меня читалку, пока я буду спать после обеда. У Адель тонкие пальцы и острый ум. Она не то что я, способный приручить разве что кнопку «Вкл/Выкл», — пользователь, и даже не продвинутый.
— Привет, Рене. Можешь взвесить мне эту штуку?
Мясник — прямая спина, заляпанный кровью фартук, свисающий с пояса нож — не моргнув глазом берет у меня читалку и кладет на весы. Стрелка, чуть поколебавшись, замирает.
— Семьсот тридцать грамм, тютелька в тютельку, старина Робер.
— А весы точные?
— Спрашиваешь. Можно посмотреть эту хреновину? Как включается?
— Нажми пальцем вот здесь, внизу.
Толстыми красными пальцами Рене подхватывает всю мировую литературу. Семьсот тридцать граммов. Гюго + Вольтер + Пруст + Селин + Рубо — все вместе тянут на семьсот тридцать граммов. А если добавить Рабле? Семьсот тридцать граммов. А Луизу Лабе? Семьсот тридцать граммов.